Оmnis rerum КРЫЛАТОЙ

0
4097

Составители  легендарного  русского альманаха “Мнемозина”  органично пребывали в светлом пространстве русского национального поэтического демиурга. Я решила добраться до истины путём припоминания случайных и невольных намёков, связанных с происхождением, характером и значением  этого альманаха в истории русской культуры и науки.

В  одном из интервью 1974 года  И. Бродский заметил: «Культура – это любовь плюс память!». Это как у Бальмонта: «Я вспомил что-то из того, Что было некогда моим, Теперь же – призрак –ничего, Отшедший звук, ушедший дым. Я был у моего окна, В каком-то сладостном бреду, А голубая вышина Зажгла Вечернюю Звезду. И вдруг я понял, что звено Есть между вышнею и мной, Что темный с светлой есть одно, Что я земной и неземной. И так душа была жива, Как в Мае пляска светлых дев, Душой – в одно слиявши два, Я пел вселенский свой напев». Не знаю почему, но в любом колокольном звоне я всегда слышу имя Пушкина. По моему мнению от Пушкина нельзя никогда выздороветь.  «Коль зеркало звука – эхо, то зеркало прошлого – память», в ней «музыкой молчат незримые виденья, и чей покров на миг, за миг до пробужденья, приподымает нам причудливые сны» (В. Жаботинский). Мучают меня мои причудливые сны о Пушкине и декабристах.  Вот  ведь и у Осипа Мандельштама:  «Я не слыхал рассказов Оссианна, Не пробовал старинного вина; Зачем же мне мерещится поляна, Шотландии кровавая луна? И перекличка ворона и арфы Мне чудится в зловещей тишине; И ветром развеваемые шарфы Дружинников мелькают при луне! Я получил блаженное на следство – Чужих певцов блуждающие сны; Своё родство и скучное соседство Мы презирать заведомо вольны. И не одно сокровище, быть может, Минуя  внуков, к правнукам уйдёт; И снова Скальд чужую песню сложит И как свою её произнесёт».

Безукоризненно владеющий европейскими языками, древнегреческой и древнеримской философией (вспомним «Разговор о Данте» Мандельштама – «первого поэта акмеистов», написавшего блистательные лирические эссе «О природе слова», «Гуманизм и современность», «Слово и культура»),   этот вечный «худощавый мальчик с ландышем в петлице, с высоко поднятой головой и пылающими глазами», чувствовал себя «отзвуком старого века в пустоте нового». Его кредо: – «сочетать суровость Тютчева с ребячеством Верлена», «хрупкость земного мира и человека перед лицом непонятной Вечности и Судьбы»  подхватит Александр Городницкий: «Сны памяти «живут на воде, словно Ной в ожиданье потопа, пуповиною суши связаны с сушей пока», «Перелистываю жизнь бегло, На старинные смотря шпили. Это площадь, где казнён Эгмонт – Про него я прочитал в «Тиле». В узком доме, где пекут тесто, Он, оставшись до конца гордым, Ночь последнюю провёл вместе Со своим сподвижником Горном. Вижу профиль я его дерзкий И фламандских кружев завязь. Почему-то этот граф с детства Вызывает у меня зависть…». «Так и мне бы прожить в корабельном уюте убогом, Там, где птица кружит над теряющим разум Ван Гогом, Где шприцы и бутылки швыряет в канал наркота, В интерьере домов, как и в Новой Голландии строгом, Между чёртом реальным и полумифическим богом, Вспоминая  василеостровского неба цвета».

Запись из  дневника Валерия Брюсова 1897 года: «Поэт должен переродиться, он должен на перепутье встретить ангела, который рассёк бы ему грудь мечом и вложил бы, вместо сердца, пылающий огнём уголь. Пока этого не было, безмолвно влачись  « в пустыне дикой»…».

Крылатый Ангел, рассёкший мою грудь мечом, – это Пушкин!  Голос Пушкина – это голос нашего сердца, это бельканто души русской! В поэтическом голосе Пушкина, его тембре, красках – вся правда переживаний русской Мнемозины! Всё творчество Пушкина уходит глубокими корнями в русскую народную стихию, питается соками её жизни, как бы кристаллизуя в себе то, что создал веками талантливый и несчастный, обделённый властями русский народ. Это как в стихе Анны Ахматовой 1922 года: «Я – голос ваш, жар вашего дыханья, Я – отраженье вашего лица, Напрасных крыл напрасны трепетанья, Ведь всё равно я с вами до конца Вот отчего вы любите так жадно Меня в грехе и в немощи моей». Как справедливо заметил В. В. Розанов в «Опавших листьях»: «Голос нужно слушать и в чтении. Поэтому не всякий «читающий Пушкина» имеет что-нибудь общее с Пушкиным, а лишь кто вслушивается в голос говорящено Пушкина,  угадывает интонацию, какая была у живого. Кто «живого Пушкина не слушает» в перелистываемых страницах, тот как бы всё равно и не читает его, а читает кого-то взамен его, уравнительного с ним, «такого же образования и таланта, как он, и писавшего на те же темы»,  – но не самого его».

Память о Пушкине, о его бессмертном голосе – наш священный приют! Пушкин – русский определитель художественной меры и художественного вкуса! Пушкин всегда захватывающе правдив. Вспомним его отзыв о грандиозной и универсальной личности М. В. Ломоносова, неожиданной на фоне дел и лиц середины ХУ111 века в России: «Ломоносов был великий человек. Он создал первый университет. Он, лучше сказать, сам был первым нашим университетом».  Над каждым поколением властвует свой литературный кумир. Мне кажется, Пушкин  вечно и всегда властвует над русским сердцем, он – камертон русской души! Своё восхищение русским литературным гением А. И. Солженицын выразил так: «Самое высокое достижение и наследие нам от Пушкина -… его способность (наиболее отсутствующая в сегодняшней литературе) всё сказать, всё показываемое видеть, осветляя его. Всем событиям, лицам и чувствам, и особенно боли, скорби сообщая и свет внутренний, и свет осеняющий, – и читатель возвышается до ощущения того, что глубже и выше и этих событий, этих лиц, этих чувств». Меня завораживает музыка пушкинского стиха, она не поддаётся описанию.  В пушкинской «музыке сфер» звучат удары и перезвон церковных колоколов России. Пушкин –  русский  поэтический идеал. Композитор Серов заметил: «Есть в искусстве имена, одарённые какой-то магической силой. Одно упоминание их навевает на душу прелесть поэзии». У Брюсова  в «Вариации на тему «Медного всадника» (1923) присутствуют трогательные воспоминания  о Пушкине и Мицкевиче. Эти два гения однажды, во время ненастья, укрывались у памятника Петра под одним плащом. Слова «народы мира» у Брюсова намекают на стихи Пушкина к Мицкевичу, мечтавшему «о временах, когда народы, распри позабыв, в великую семью соединятся». Брюсов говорит о первой вольности, о декабристах, о лицейском товарище Пушкина, Вильгельме Кюхельбекере,  сосланном в Сибирь. Кюхельбекер ­- первый составитель русского литературного альманаха «МНЕМОЗИНА», по следу которого я отправляюсь  в   литературную экспедицию. Моё эссе – попытка оживить память об историческом опыте замечательного русского альманаха, связанного с судьбой Московского университета имени М. В. Ломоносова. Предчувствую – вырастет некий симпозион воспоминаний и одновременно мартиролог.  Русское сердце всегда привлекали характеры сильных людей, охваченных идеей, страстью, переживших глубокую душевную драму, и по-особому бесконечно жертвенных! Русский человек всегда любил  анализировать мучительный душевный разлад и угрызения совести. Не в этом ли кроется загадочная тайна и убедительная противоречивость всей совокупной  русской души?!

 

Сначала  отправимся в Царское Село. В 1912 году Осип Мандельштам написал стихотворение «Царское село», куда пригласил и нас: «Поедем в Царское Село! Там улыбаются мещанки, Когда гусары после пьянки Садятся в крепкое седло…Поедем в Царское Село! Казармы, парки и дворцы, А на деревьях – клочья ваты, И грянут «здравия» раскаты На крик «здорово, молодцы!» Казармы, парки и дворцы… одноэтажные дома, Где однодумы-генералы Свой коротают век усталый, Читая «Ниву» и Дюма…Особняки – а не дома! Свист паровоза…Едет князь. В стеклянном павильоне свита!.. И, саблю волоча сердито, Выходит офицер, кичась,- Не сомневаюсь – это князь… И возвращается домой – Конечно, в царство этикета, Внушая тайный страх, карета С мощами фрейлины седой, Что возвращается домой…”.   Действительно, Царское Село – это «Русский Версаль»! Это место и поныне хранит тень Великого Пушкина и лицеистов. В 1911 году Анна Ахматова написала: «Смуглый отрок бродил по аллеям, У озерных грустил берегов, и столетие мы лелеем Еле слышный шелест шагов. Иглы сосен гулко и колко Устилают низкие пни…Здесь лежала его треуголка И растрёпагнный том Парни». Царскосельский лицей – учреждение, созданное «исключительно для юношества благородного происхождения…  особенно предназначенного к важным частям службы государственной». Этот лицей был для того времени уникальным учебным заведением не только для России, но и для Европы. Это проистекало из-за отсутствия телесного наказания воспитанников – весьма обычной процедуры для европейских учебных заведений Х1Х века.  20 июля 1811 года Пушкин уехал из московского дома на Молчановке в Санкт-Петербург для поступления в Царскосельский Лицей, и одна из тетушек дала мальчику на расходы 100 рублей, которых Пушкин никогда  не увидел. Он даже писал как-то другу Вяземскому в Михайловское и просил напомнить о долге Василию Львовичу Пушкину, взявшему «деньги на сохранение» и «позабывшему» их вернуть. Из  Москвы в Лицей Пушкин привёз большую коробку с книгами на французском и русском языках.  Пушкин даже написал  в Лицее фантазию «Городок» – об особом книжном царстве, подданным которого был  он сам. Городок населяли: «Ванюша» – Лвфонтен; « …Озеров с Расином, (Руссо и Карамзин с Мольером-исполином), Фонвизин и Княжнин». В Городке обитал также Вольтер –«Фернейский злой крикун, Поэт в поэтах первый». Заметим, что еще до приезда в Лицей в доме графа Б. Н. Бутурлина, где устраивались литературные чтения, впервые  на французском языке звучали стихи Пушкина-ребёнка. Гувернёр графа месье Жилле предсказал будущую славу Пушкину. Мы напомним  о наставлениях Бутурлина по части книг: «В возрасте страстей и заблуждений…они заменяли мне верных друзей, наставников и руководителей…от них также  ожидаю советов подпоры и утешений в летах, в которых живёт человек воспоминаньями». Вспомянем, как умирающий Пушкин, бросив взор на свою библиотеку и книги, сказал: «Прощайте, друзья». Наставление  графа Бутурлина Пушкин пронёс через лицейские годы и всю жизнь. Вспомним, что в Лицее каждый из лицеистов имел прозвище: Мишу Яковлева звали «Паяс 200 номеров» за умение представлять. «Осло-Домясов» было прозвище у Мясоедова. Корнилова прозвали «Месье» из-за смешного конфуза на обеде по случаю открытия Лицея, когда на вопрос императрицы: «Карош суп?», мальчик ответил: «Qui, monsieur“, т. е. «Да, сударь»… У самого Пушкина было два прозвища: «Франзуз» – за прекрасное знание французского языка и «обезъяна с тигром», которое он считал почётным. Ведь детстве Пушкин сначала научился писать на французском языке, писал французские стихи и даже сочинил по-французски пьесу «Похититель», подражая Мольеру. Вот пушкинский перевод его французского стихотворения «Мой портрет»: «Сущий бес в проказах, Сущая обезъяна лицом, Много, слишком много ветренности, Да… таков…». Не оставлял Пушкин своих проказ и попав в Лицей. Как-то с Пущиным и Малиновским они затеяли приготовить гоголь-моголь, в состав которого помимо яичных желтков и сахара, входил ром. Мальчики очень разгорячились после принятия этого напитка и были жестоко наказаны: две недели во время молитв они стояли на коленях; за обеденным столом сидели на последних местах, а их фамилии были занемены в «Чёрную книгу». Кроме этих проказ, лицеисты не только прилежно учились, но и «водили знакомство с гусарами, жившими неподалёку», «приносили жертвы Бахусу и Венере и приударяли  за хорошеньким  актрисами и субретками». А вот какое поэтическое признание вырвала у него сестра лицейского товарища Екатерина Павловна Бакунина: «Как она мила была!  Как чёрное платье пристало к милой!…Но я не видел её 18 часов, ах!  Какое положение, какая мука!  Но я был щастлив 5 минут!». А однажды лицеист Пушкин спутал хорошенькую горничную Наташу  с фрейлиной императрицы, бросившись её обнимать и целовать. Обнаружив ошибку, дерзкий лицеист продекламировал сочинённый им каламбур: «Сударыня, могу сказать: За сводню можно вас принять И на мартышку вы похожи На грацию ж – помилуй боже!». За эту проделку директору Лицея был сделан выговор от императора Александра 1: «Твои воспитанники не только снимают через забор мои наливные яблоки, бьют сторожей садовника, но теперь уж не дают проходу фрейлинам жены моей». Заметим, что конфликт с царским семейством дома Романовых начался у Пушкина уже в годовалом возрасте. Как-то на прогулке  малыш гулял с няней Ариной Радионовной. Нянька растерялась и не сняла вовремя картузик перед Павлом 1. Тот приказал сорвать головной убор с малыша и грубо разбранил няню. Вспомним, как в лицее Пушкин горячо влюбился в жену Карамзина, которая была его старше на 19 лет. Он близко сошёлся в те годы с семьёй  Карамзина,  а потом даже  посвятил Карамзину поэму «Борис Годунов».  Пушкин был в числе первых тридцати воспитанников Лицея. Он обрёл в  Лицее семью друзей и благодарное воспоминание о школе, воспитавшей его. Это воспоминание он пронёс через всю жизнь. По окончании лицея каждый из лицеистов получил от Егора Энгельгардта по подарку – чугунному перстню – символу нерушимости лицейского братства. После этого бывшие лицеисты именовали себя «чугунниками». Лицей находился во флигеле Царскосельского дворца. Здание было перестроено в 1811 году для нужд школы архитектором  В. П. Стасовым.  Вид Лицея и Екатерининского дворца хорошо представлены на литографии С. Госсе.

В Пушкинском Лицее, как в Аристотелевском Ликее был свой перипатетик (лекционная зала), где проходили диспуты и беседы. Он учил размышлять и включал и тривиум (от лат. trivium- трёхпутье: грамматику, риторику и диалектику) и квадриум (от лат. quadrium – четырёхпутье: арифметика, геометрия, астрономия и музыка). Царскосельский лицей заботился о физическом развитии питомцев. В учебную программу входили также гимнастика, плаванье, верховая езда и фехтование. Занятия в классах были по семь часов ежедневно. Стены Большого зала Лицея  были украшены живописью. Здесь сама богиня мудрости и правосудия Минерва обучала юношество. Лицеисты занимались в часы досуга танцами, фехтованием, но  и прилежно учились. На всю жизнь запомнили юные лицеисты слова директора Лицея А. П. Куницына – профессора нравственных и политических наук: «Любовь к Славе и Отечеству должны быть вашими руководителями». Рядом с Лицеем проходила «дорога войны», по которой шли гвардейские полки и ополченцы. События Отечественной войны 1812 года отражены в рисунках и играх воспитанников, в литературном творчестве лицеистов и преподавателей. Лицейская библиотека насчитывала свыше пяти тысяч томов. И первое, Пушкиным опубликованное стихотворение в Лицее называлось «К другу стихотворцу». Это было в июльском номере «Вестника Европы»(1814)  за подписью «Александр Н. К. Ш. П». Из согласных  читается  фамилия  поэта в обратном порядке. В лицейской Валгалле вместе с Пушкиным «щелкали орехи» его лицейские друзья – А. Дельвиг, В. Кюхельбекер, А. Илличевский, которые, как и он, были замечательными стихотворцами.  Первые места в классе русской словесности всегда занимал Пушкин. Кстати, зимой 1818 года произошла первая в жизни Пушкина дуэль с его лицейским товарищем Кюхельбекером из-за пушкинской эпиграммы: «За ужином объелся, Да Яков запер дверь оплошно – Так было мне, мои друзья  И кюхельбекерно и тошно…». Профессор Н. Ф. Кошанский отмечал: «Успехи его в латинском хороши; в русском не  столько тверды, сколько блистательны». Лицеисты изучали в первый год латинский, российский, французский и немецкий и говорили друг с другом только на иностранном языке. По соседству с комнатой Пушкина жил Иван Пущин, которого в Лицее звали Иоанн Великий или Большой Жанно. Он вспоминал: «В каждой комнате – железная кровать, комод, конторка, зеркало, стул, стол для умывания, вместе и ночной. На конторке чернильница и подсвечник со щипцами». В «келье» Пушкина с видом на дворец рождались часто во сне многие образы лицейской лирики: «Моя студенческая келья, Доселе чуждая веселья, Вдруг озарилась! Муза в ней Открыла пир своих затей; Простите, хладные науки! Простите, игры первых лет! Я изменился, я поэт, В душе моей едины звуки Переливаются, живут,  В размеры сладкие бегут»; «В те дни, когда в садах Лицея Я безмятежно расцветал, Читал охотно Апулея, А Цицерона не читал…». Средь лицеистов по успехам Пушкин занимал 26 место с тремя «превосходно» – по российской поэзии, французской риторике и фехтованию. Преподаватель французской литературы Давид Иванович де Будри, носивший у лицеистоа  прозвище «Друг народа» (настоящая фамилия де Будри была Марат. Этот родственник знаменитого Марата преподавал лицеистам! Де Будри отмечал: «Пушкин считается между первыми во французском классе. Весьма прилежен. Одарён понятливостью и проницанием». Учитель рисования С. Г. Чириков сохранил более тридцати рисунков первокурсников лицея, два из которых принадлежали Пушкину: «Собака с птицею в зубах» и «Продавец кваса». Уже в лицейские годы произведения Пушкина были положены на музыку его друзьями-лицеистами. Антон Дельвиг написал «Прощальные песни», ставшие лицейским гимном.  8 января 1815 года при переводе лицеистов на окончательный курс проходили экзамены по российскому языку  в присутствии Гаврилы Романовича Державина. Пушкин прочитал специально написанное стихотворение «Воспоминания в Царском селе». Это было первое  произведение гения, опубликованное за его полной подписью.  Идём за Пушкиным: «Навис покров угрюмой нощи На своде дремлющих небес; В безмолвной тишине почили дол и рощи, В седом тумане дальний лес; Чуть слышится ручей, бегущий в сень дубравы, Чуть дышит ветерок, уснувший на листах,  И тихая луна, как лебедь величавый, Плывёт в сребристых облаках.  С холмов кремнистых водопады Стекают бисерной рекой, Там в тихом озере плескаются наяды Его ленивою волной; А там в безмолвии огромные чертоги, На своды опершись, несутся к облакам. Не здесь ли мирны дни вели земные боги? Не се ль Минервы росский храм?». Именно в Царском Селе взошла поэтическая звезда Пушкина, здесь «старик Державин»  его «заметил и в гроб сходя благословил». Державин был в восторге и назвал Пушкина своим преемником.

 

К 100 летию Императорского Лицея художник И. Е. Репин написал картину «Пушкин на лицейском экзамене»,  вель лицеисты специально устроили для художника инсценировку знаменитого экзамена. В 1816 году в Царском селе познакомились П. А. Вяземский и А. С. Пушкин. Сохранилось свыше 70 писем Пушкина к Вяземскому и более 40 писем Вяземского к Пушкину. Их дружба продолжалась до трагической гибели поэта. В Царском селе Пушкин  сдружился с Жуковским, он будет  даже дачу снимать рядом с Жуковским. Воспоминания о жизни Пушкина в Царском селе 1831 года оставит  А. О. Смирнова-Россет . Жуковский, как наставник наследника, поселится недалеко от дома  Китаевой, в Александровском дворце. В Царском селе Жуковский напишет «Сказку о царе Берендее», «Спящую красавицу», «Войну мышей и лягушек», а Пушкин в доме  Китаевой «Письмо Онегина к Татьяне», «Сказку о царе Солтане», «Перед гробницею святой», «Клеветникам России», «Бородинскую годовщину», прозу «Рославлев», «Роман  на Кавказских водах», «Повести Белкина» и стихотворение на смерть А. А. Дельвига «Чем чаще празднует лицей…». В доме у Пушкина в Царском Селе Гоголь  прочитает  отрывки  из «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Здесь Пушкин объявит публике о «необыкновенном явлении в нашей литературе»: «Вот настоящая весёлость, искренняя, непринуждённая, без жеманства, без чопорности. А местами какая поэзия! Какая чувствительность!». Здесь в Царском Селе Пушкин напишет свой поэтический шедевр – сонет «Мадонна». В Мае 1927 года в Царском Селе любимец муз русский художник Орест Адамович Кипренский, вернувшись из Германии в Россию, увенчанный славой, признанной Римом и Парижем, по заказу поэта Дельвига напишет знаменитый портрет Пушкина, о котором сам поэт скажет: «Любимец моды легкокрылый, Хоть не британец, не француз, Ты вновь создал, волшебник милый, Меня, питомца чистых муз, – И я смеюся над могилой, Ушед навек от смертых уз. Себя как в зеркале я вижу, но это зеркало мне льстит. Оно гласит, что не унижу Пристрастья важных Аонид. Так Риму, Дрездену, Парижу Известен впредь мой будет вид». Пушкин беседовал с Кипренским о Байроне и Гёте. Ведь Кипренский в 1823 году в Мариенбаде создал портрет  гениального олимпийца, передав состояние творческого вдохновения. Когда он писал портрет великого немца, то при этом читал ему стихи Пушкина  «К Овидию» на русском, переведя содержание на итальянскй: «Овидий я живу близ тихих берегов, Которым изгнанных отеческих богов Ты некогда принёс и пепел свой оставил. Твой безотрадный плач места сии прославил;И лиры нежный глас ещё не онемел; Ещё твоей молвой наполнен мсей предел. Суровый славянин, я слёз не проливал, Но понимаю их. Изгнанник самовольный, И светом, и собой, и жизнью недовольный, С душой задумчивой, я ныне посетил Страну, где грустный век ты некогда влачил». Эти стихи поразили Гёте своей музыкальностью; он попросил передать Пушкину своё восхищение и благословение. Когда в 1827 году Жуковский вместе с А. И. Тургеневым посетили  Гёте в Веймере, Василий Андреевич прочитал свои переводы Гёте на русский язык и стихи Пушкина «Сцену из «Фауста». Гёте, взял перо, которым недавно писал стихи о Шиллере и Байроне и, протянув его Жуковскому, сказав: «Передайте моему собрату моё перо». Это гётевское гусиное перо Жуковский доставил Пушкину. На сафьяновом футляре, где  это перо хранилось, Пушкин сделал надпись: «Подарок Гёте». Кстати, «Портрет Пушкина» работы Кипренского после смерти Дельвига тоже вернулся к Пушкину в дом.

Николай Гумилёв часто бродил по пушкинскому следу и его друзей декабристов. «Память, ты рукою великанши Жизнь ведёшь, как под узцы коня, ты расскажешь мне о тех, что раньше В этом теле жили до меня.», – вспомнил «колдовской ребёнок» в «Памяти» – одном из самых любимых мною стихотворений. В Тифлисе Гумилёв наткнулся на памятники Пушкину и Гоголю в  сквере на Эриванской площади  работы скульптора Ходоровича,  посетил склеп Грибоедова возле церкви  Святого Давида, над которым парил памятник черного мрамора с бронзовым крестом и бронзовой фигурой плачущей женщины: «мучительно думал о Пушкине». Подростку врезались в душу, начертанные на мраморе слова: «Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего же пережила тебя любовь моя». «Почему опасна поэтическая стезя и краток век русского поэта?» – вечный русский вопрос!  «Последний из царскосельских лебедей» Иннокентий Анненский ввёл Николая Гумилёва в Царском Селе в мир Еврипида,  мир греческой мифологии и «Мнемозины». Гумилёв писал в рецензии на сборник стихов «Первая пристань» В. Комаровского: «Царское Село»… под этой подписью разгадывается многое. Маленький городок, затерянный среди огромных парков, с колоннами, арками, двоцами, павильонами и лебедями на светлых озёрах, городок, освящённый памятью Пушкина, Жуковского и за последнее время Иннокентия Анненского, захватил поэт (Василий Комаровский- Г.Х.), и он нам дал не только специально царскосельский пейзаж, но и царскосельский круг идей…».  Гумилёв первым  среди равных отдал дань  малоизвестному тогда поэту Василию Комаровскому, в творчестве которого Царское село занимало ведущее место.

Пленительный образ декабристов и Пушкина, венец  их мученичества, стихия их величайшего страдания и горя волновала и будет волновать русское сердце. Написаны горы книг об особом чарующем мире Пушкина – «невольника чести», его друзьях лицеистах. Эти тексты-воспоминания  дарят человечеству слепки с образов удивительных личностей: Пушкина, Одоевского, Грибоедова, Кюхельбекера,  Вяземского и других. Воспоминания очевидцев полны знаков, намёков и тайн.   Их жадно впитывали  мастера «Серебряного века». Ведь корни русского символизма восходят к лирике «Золотого века».  «Вспоминателям» «Серебряного века»  удалось открыть красоту  и биение жизни в эмоциональном напряжении ритмов далёких времён. «С  мерцающих строк бытия Ловлю я забытую фразу…» (И. Анненский  «Бабочка газа»). А вот пронзительная концовка его стихотворения «Петербург», город в котором «Вместо сказки в прошедшем у нас Только камни да страшные были» и, где,  прижатая скакуном змея, которую не сумел раздавить царь, стала наш идол»: «Ни кремлей, ни чудес, ни святынь, Ни миражей, ни слёз, ни улыбки…Только камни из мёрзлых пустынь Да сознанье проклятой ошибки.  Даже в мае, когда разлиты Белой ночи над волнами тени, Там не чары весенней мечты, там отрава бесплодных хотений».  Написано в 1909 году. «Во многих скрыт ангел, к которому природа приклеила дьявольскую маску Мефистофеля» – мысль подхватит  Владимир Маяковский  в 1913  году: «Все вы на бабочку поэтиного сердца взгромоздитесь, грязные, в калошах и без калош. Толпа озвереет и будет тереться, ощетинит ножки стоглавая вошь. А если сегодня мне, грубому гунну, кривляться перед вами не захочется – и вот я захохочу и радостно плюну, плюну в лицо вам Я – бесценных слов транжир и мот». Для современников автора «Нате!» трепетные крылья Мнемозины  ассоциировались с мечтой о любви «над мрамором божественного гроба, где древняя почиет Красота. Единых тайн двугласные уста, Себе самим мы – Сфинкс единый оба.»(Вячеслав Иванов). «Капризная» дама Мнемозина – «орлица ширококрылая» помогала «ловить уходящие тени» К. Бальмонту: «И сердце простило, но сердце застыло, И плачет, и плачет, и плачет невольно».

Особенно плачет моё сердце, когда я думаю о Н. Гумилёве. Ведь к Гумилёву могут быть обращены пушкинские стихи: «С Гомером долго ты беседовал один. Тебя мы долго поджидали. И светел ты сошёл с таинственных вершин И вынес нам свои скрижали…».  В честь «Капитанской дочки» Пушкина напишет Гумилёв своё стихотворение «Заблудившийся трамвай» в 1920 году(«Из Воспоминаний» А. Гумилёвой). Н. Гумилёв восхищался линиями и красками волшебного пушкинского стиха. В рецензии на сборник В. Иванова  акмеист Гумилёв подчёркивал, какая «неизмеримая пропасть» отделяет последнего от «поэтов линий и красок, Пушкина или Брюсова, Лермонтова или Блока»: «Их поэзия – это озеро, отражающее в себе небо…». Именуя Блока «чудотворцем русского стиха», в  рецензии «Ночные часы» у Гумилёва есть сопоставление Блока с Лермонтовым: «Перед Блоком стоят два сфинкса…Первый некрасовский, второй – лермонтовский. И часто, очень часто Блок показывает  нам их слитых в одно…Невозможно? И далее: «В чисто лирических стихах и признаниях у Блока – лермонтовское спокойствие и грусть…». Во всех гумилёвских суждениях о Блоке – пафос справедливости; «Блок «обладает чисто пушкинской способностью в минутном давать почувствовать вечное, за каждым случайным образом – показать тень гения, блюдущего его судьбу».

Царскосёлами были не только И. Анненский и Н. Гумилёв, но и  Эрих Голлербах,  А. Кондратьев, В. А. Рождественский, Н. А. Оцуп, Д. И. Крачковский (Кленовский), написавший комментарий к очерку «Поэты царскосельской гимназии». Вот его стихотворение «Царскосельская гимназия»: «Есть зданья неказистые на вид, Украшенные теми, кто в них жили. Так было с этим. Вот оно стоит  На перекрёстке скудости и пыли. Какой-то тесный и неловкий вход Да лестница взбегающая круто И коридоров скучный разворот…- Казёнщина без всякого уюта. Но если приотворишь двери в класс – Ты юношу увидишь на уроке, Что на полях Краевича, таясь, О конквистадорах рифмует строки. Обоих нет уже давно. Лежит  Один в гробу, другой без гроба, – в яме,  И вместе с ними, смятые, в грязи,  Страницы с их казнёнными стихами. А здание? Стоит ещё оно, Иль может быть уже с землёй сравнялось?  Чтоб от всего, чем в юности, давно, Так сердце было до краёв полно, И этой капли даже не осталось». В застенках ЧК расстреляли без суда, включая Гумилёва, 61 человека. Приговорённым к высшей мере сообщали за  минуту до казни, что их ожидает.   Антология «Царское село в поэзии» вышла вскоре после смерти Гумилёва. Имеются воспоминания Георгия Адамовича и Георгия Иванова о поездке Гумилёва с группой поэтов (Городецкий, Мандельштам, Георгий Иванов, Ахматова) в Царское Село, чтобы взглянуть на скамейку на которой любил сидеть Иннокентий Анненский, и на которой произошло несколько случаев самоубийства. В ту ночь «на скамейке,  засыпанной снегом, сидел Комаровский и бормотал стихи». В Царском Селе Гумилёв влюбился в Ахматову, сделав ей предложение. Гумилёв именовал себя «угрюмым и упрямым зодчим Града, воссиявшего во мгле» («Огненный столп»). Он ювелирно чеканил стихи подобно архитектурному сооружению. Об этом писал Э. Голлербах, сопоставляя Гумилёва с Блоком. Именуя Блока Моцартом, а Гумилёва Сальери, Голлербах несправедливо принижал талант Гумилёва. Гумилёва отпугивала экстенсивность символизма Блока и его «царственное безумие», он не любил туманного и отвлечённого, т. к. был «бесконечно жаден до жизни». Его продуманная «шкала эстетических ценностей» и поныне привлекает своей объективностью. Известно, как Гумилёв подарил Блоку сборник «Костёр! С надписью: «Дорогому Александру Александровичу Блоку в знак уважения и давней любви. Н. Гумилёв. 14 декабря 1918». Другая дарственная надпись Гумилёва относится тоже к этому периоду: « Дорогому Александру Александровичу Блоку последнему лирику первый эпос. Искренне его Н. Гумилёв. 21 марта 1919». (Надпись на книге «Гильгамеш» Перевод Н. С. Гумилёва. СПб. Издание З. И. Грежбина. 1919. – см.: Гумилёвские чтения. Вена. 1984). Как писал  некто В. И. в рецензии на «Огненный столп» Гумилёва, опубликованной в «Сибирских огнях», №4, 1922: «Значение Гумилёва и его влияние на современных поэтов огромно. Его смерть и для революционной России останется глубокой трагедией». Сергей Константинович Маковский – историк искусства, мемуарист, художественный критик, редактор и организатор художественных выставок, посвятил цикл сонетов «Нагарэль» Гумилёву. Маковский был членом «Академии Стиха» и «Общества ревнителей художественнного слова», созданного Гумилёвым. Две книги его мемуаров «Портреты современников», «На парнасе серебряного века» и очерк «Николай Гумилёв» содержат замечательные суждения о творчестве поэта. Выходивший с 1912-1913 годы ежемесячник стихов и критики «журнал «Гиперборей», издававшийся при непосредственном участии С. Городецкого и Н. Гумилёва, воспринимался своим названием как квинтэссенция гумилёвской эстетики. Гиперборейцы – это хранители храма Аполлона, мифическая раса вечно юных людей, наслаждавшихся непрерывным солнечным светом. В маннифесте акмеизма Гумилёв писал: «Акмеистом труднее быть, чем символистом, как труднее построить собор, чем башню. А один из принципов нового направления – всегда идти по линии наибольшего сопротивления». Г. Иванов к составленной им книге» Н. Гумилев «Письма о русской поэзии» заметил: «Если бы жизнь Гумилёва не прервалась, и он написал бы задуманную им теорию поэзии, мы бы имели наконец столь необходимую нам «L art poetique». «Но теперь русские поэты и русские критики ещё долго будут учиться по этим разрозненным письмам своему трудному «святому ремеслу». И образ Гумилёва, поэта и критика, «навсегда останется в русской литературе прекрасным и возвышенным образом…». Виктор Шкловский в «Сентиментальном путешествии» поражался, как Гумилёв «гипнотизировал вокруг себя молодёжь», как организовывал стихотворцев и из плохих поэтов делал неплохих: «У него был пафос мастерства и уверенности в себе мастера». Андрей Левинсон в статье «Блаженны мёртвые» утверждал: «Н. С. Гумилёв был прежде всего поэт. «Солнце мира, – говорил он, – это его поэзия. Он свято чтил престиж и достоинство писателя и с бесстрастной дерзостью выступал в его защиту». Памяти «безукоризненного поэта, совершенного кудесника русского слова, дорогого и уважаемого ДРУГА И УЧИТЕЛЯ» оставил воспоминания, живший в Берлине в 20-е годы Леонид Страховской. Он именовал Гумилёва «рыцарем без страха и упрёка». И в спорах о символизме и акмеизме 10-х годов ХХ века  Л. Страховский увидел отголоски старинного русского раскола на западничество и славянофильство. Блок, «загипнотизировавший целое поколение», в целом недоброжелательно и «излишне  язвительно относился к Гумилёву» (К. Чуковский).  Вячеслав Ходасевич в очерке «Гумилёв и Блок», приуроченному к пятилетию со дня смерти Блока и Гумилёва, нашёл точное определение убийству Гумилёва, которого расстреляли «ради удовольствия убить поэта». Для «острастки», в порядке чистого террора». Ходасевич прав: Гумилёв пал не жертвою политической борьбы, а в порядке «чистого отвлечённого героизма, ради того, чтобы «не дрогнуть глазом», не выказать страх и слабость перед теми, кого он гораздо больше презирал, нежели ненавидел». Вспомним, Гумилёв просил прислать  ему в тюрьму Гомера и Евангелие. Об этом рассказывали  Н. Оцуп и  Г. Иванов. Кстати, первым кто отважно боролся за реабилитацию памяти Николая Гумилева, Осипа Мандельштама и Анны Ахматовой, был  Ю. Г. Оксманн, многократно репрессированный советской властью учёный, работавший профессором в Саратовском университете. Ведь он был первым Председателем Пушкинской Комиссии, участвовавшей в подготовке Полного собрания сочинений А. С. Пушкина и выпустил  в 1924 году совместно с Б. Л. Модзалевским книгу «Новые материалы о дуэли и смерти Пушкина», а в 1929 году –  книгу «Восстание Черниговского полка». Ю. Г. Оксман первым в эпоху «железного века» заговорил о «золотом и о серебряном» веках» русской культуры. Оюб этом напомнил  ученик Ю. Г. Оксмана саратовский профессор В. В. Пугачёв. В 1835 году Евгений Баратынский написал  поэму «Последний поэт», в которой были следующие строки: «Век шествует путём своим железным, В сердцах корысть, и общая мечта Час от часу насущным и полезным Отчётливей, бесстыдством занята. Исчезнули при свете просвещенья Поэзии ребяческие сны, И не о ней хлопочут поколенья, Промышленным заботам преданы».  Углубляясь в «золотой век», я наткнулась на  определение «железный» у Баратынского. «Железный век» русской мысли» называется книга, посвящённая памяти репрессированных, изданная в 2004 году профессором кафедры истории философии Уральского государственного университета Б. В. Емельяновым. Известный учёный поведал о том невосполнимом уроне, какой понесла русская мысль, литература, наука, культура, церковь, русский народ в целом на основании данных из спецхранов архивов и библиотек. Уральский профессор поставил памятник всем безвинно погибшим в годы страшного тоталитарного лихолетья. Неслучайно надпись на памятнике жертвам репрессий в городе Иркутске гласит: «Помни, Родина, нас всех, кто погиб невинно. Будь милосердна и возврати нас из небытия».

Измучившись в поисках жанровой формы, я мечтала о «воскресении»  «коллективной памяти про уникальный русский литературный альманах. Известно, что человек всегда терпит крушение во всех своих высших и лучших стремлениях. Хорошо, когда крушение имеет смысл. Карл Ясперс напомнил мне о том, как один дурак крикнул Конфуцию: «Вот человек, который знает, что дело у него не выходит, и всё-таки продолжает своё». Эти слова метко угодили в мою душу: меня терзали бредовые сновидения: «Какой-то хакер украл Мнемозину»! Постепенно   обрастали фактами “Memoires de femme fatal ou Aventures de qualite qui s est retire du monde“ –  своего рода «Записки и приключения роковой женщины, удалившейся от света».  Мне снилось: на «собеседование» меня вызвала некая Комиссия, то ли  «ТРОЙКА», то ли «КВАДРИГА». Вопросы «Таинственной Комиссии» восполнялись и питались иными интенциями  и побуждениями, нежели мои. Комиссия призывала «забыть все стеснительные законы». Эта Комиссия занималась «размножением литературы» и всякого рода «объективками». Массивная слонообразная дама, похожая на гоголевскую Коробочку, катила  сумку-коляку с надписью – «Лира-e.V.».  Тяжеловеса-«Лиру» сопровождали пронырливый «совладелец» загадочного «Научного Фонда С.  из  города С.», по совместительству «криэйтор» «новорусской фени и реаниматор галстука «а-ля С-н». За ним  шагали: таинственный Председатель Всемирного союза КУРАТОРОВ с фамилией оканчивающейся  на «звон», и улыбающийся белозубою улыбкой во весь рот создатель теории реалистической      «ЛЯПОТА-логии».  «Бойкая Квадрига» требовала: «Дорогая, напишите «Curriculum Vitae (CV) Крылатой». Постарайтесь, как в настоящих «BEWERBUNG-ах», «анкетах», «объективках». «Не стесняясь», «не скромничая» и, не чего не «утаивая», «сообщить за «№ ом таким-то и куда следует» и дату, и место рождения «Вашей КРЫЛАТОЙ»; не забудьте сведения о  родителях, «опишите внешность», семейное положение, претензии, темперамент, напомните об образовании (общем и специальном), «производственной деятельности», «общественной работе», о причудливости характера, «детках», квалификации. «Умела ли «Крылатая» самостоятельно принимать «правильные решения», ответственно ли с ними справлялась, получала ли благодарности и медали ? На это напирал напирал особенно «таинственный КУРАТОР»! «Вовремя ли сдавала все экзамены и зачёты, мобилизовала ли все резервы, «на чью помощь рассчитывала, чего  ей это стоило?», – кудахтала лировская Римма из Рима. «Кому отстёгивала»? – звучал эхом в моих ушах с особым волнующим стремлением, переходящим в страсть и загребательские порывы, смягчённые до степени «обуздания мечты», голос «Председателя Фонда С. из  города С». Во сне парили фразы и фрагменты булгаковского романа «Мастер и Маргарита», напоминая, как «Никанор Иванович…совершенно не зная произведений Пушкина, самого Пушкина знал прекрасно и ежедневно по нескольку раз в день произносил фразы вроде: «А за квартиру Пушкин платить будет?» или «Лампочку на лестнице, стало быть, Пушкин покупать будет?» и т. п.  Сновидческий полёт у горизонта переходил в праздник великого торжества. Вдруг стало ясно, с какой  «Гулаговской тучи» излился  бурный поток столь  невинных и прекрасных вопросов. Они в простой и наивной форме излагали некое  расхожее представление о философии красоты внутреннего мира вопрошающих; это были «духовные образы чуждого мне постижения»; они придавали словесным впечатлениям полупризрачно-странную окраску. При этом указывали на звёзды и говорили со мною о чём-то пронзительно знакомом, о каком-то живом пути, соприкасающимся  со  светилами и небесами.  Они вовсе не хотели заставить меня жить по их неустранимой воле, чтобы  в очередной раз растоптать и унизить.  Просто вопросник глубоко гармонизировал с «правильностью процессов их жизни и сознания». Резко зазвонивший будильник прекратил ночной абсурдистский кошмар. Сергей Довлатов подметил: «Всех людей можно разделить на две категории. На тех, кто спрашивает. И на тех, кто отвечает».  Вспомнилось,  Пушкин сам не питал никаких иллюзий относительно  мемуаров и в программном предисловии к первому изданию «Бахчисарайского фонтана» написал: «…Цветы… яркой и свежей поэзии потускнеют от кабинетной пыли и закоптятся от лампадного чада комментаторов, антиквариев, схоластиков; прибавим, если только в будущих столетиях найдутся люди, живущие чужим умом и кои, подобно вампирам, роются в гробах, гложут и жуют мёртвых, не забывая при том кусать и живых…». Это предисловие было написано П. А. Вяземским и называлось «Разговор между издателем и классиком с Выборгской стороны или с Васильевского острова». Оно было опубликовано вместе с «Бахчисарайским фонтаном по просьбе Пушкина.  Классик высоко ценил этот «Разговор»: «Не знаю, как тебя благодарить; «Разговор» прелесть, как мысли, так и блистательный образ их выражения. Суждения неоспоримы». (Письма Вяземскому от апреля 1824 г.). Известно, Пушкин любил гротесковое изображение общественных запретов, причудливо соединял комические и трагические элементы.

Летая на крыльях таинственной и загадочной МНЕМОЗИНЫ, ощущая себя «печальным демоном, духом изгнанья», мою страдающую душу «теснили» воспоминанья «лучших дней», слали огненные поцелуи, дерзко вопрошая непреклонную Судьбу об оборваннных ею нитях жизни, о тех, кого мы любили, и кто нас покинул. Всё поначалу выходило коряво и неуклюже. Всё как-то сдвигалось, будто топором обрубались чьи-то стоны,  а в ушах звучали строки Державина: «Я сделал мавзолей сим вечный  Из горьких слёз моих тебе». Радищев в  «Воспоминаниях о Валдае»  обронил: «Кто не бывал в Валдаях, кто не знает валдайских баранок и валдайских разрумяненных девок? Всякого приезжающего наглые валдайские и стыд сотрясшие девки останавливают и стараются возжигать в путешественнике любострастие, воспользоваться его щедростью за счёт своего целомудрия». Так «Воспоминания» земляка воскресили десятую музу – музу игры, которая, как и все её сестры, «зараз требует и вдохновения, и умения, и смелости, и меры». А  печальное эхо устами Мандельштама шептало: «Я тяжкую память твою берегу –Дичок, медвежонок, Миньона,- Но мельниц колёса зимуют в снегу, И стынет рожок почтальона.». Это было 14 деабря 1936,  и строки поэта будто из тростника извлекли «богатство целой ноты».  «Поезд верности» нёс мою память и меня, надеюсь, – в правильном направлении.

Молнией ударяло в висок: Слово «память»  – главное у  Пушкина! Разве не об этом его первые и трепетные «Воспоминания в Царском Селе», «Я помню чудное мгновенье».  Слово «память» постоянно встречается в «Евгений Онегине», «Медном всаднике» («Была ужасная пора, об ней свежо воспоминанье…»), в «Полтаве», «Борисе Годунове», «Моя родословная», «Арап Петра Великого», «Памятник», в стихе „Полководец», «Вечной памятью Двенадцатого года», «Была пора: наш праздник молодой…» и т. д. Память Пушкина завораживает и  гипнотизирует:«Передо мной опять выходят люди, Уже давно покинувшие мир, Властители, которым был покорен, И недруги, и старые друзья –Товарищи моей цветущей жизни… Как ласки их мне радостны бывали, Как живо жгли мне сердце их обиды! Но где же их знакомый лик и страсти? Чуть-чуть их след ложится лёгкой тенью, – И мне давно, давно пора за ними!…»; «Немного лиц мне память сохранила, Немного слов доходит до меня»; «Здесь каждый шаг в душе рождает Воспоминанья прежних лет…»;  «Нет, Нет! Нигде не позабуду Их милых ласковых речей; Вдали, один, среди людей Воображать я вечно буду Вас, тени прибережных ив, Вас, мир и сон Тригорских нив.»; «О дни весны моей, вы скоро утекли. Теките медленней в моём воспоминанье»;«…Воспомня прежних лет романы, Воспомня прежнюю любовь…». Память Пушкина и его воспоминания подобны царственной колеснице и «ледоколу». Они пробивают холодную пустыню забвения. Вспомним Пушкинский завет: «Гордиться славою своих предков не только можно, но и должно; не уважать оной есть постыдное малодушие». Меня убеждают пушкинские воспоминания о двоюродном деде в «Начале автобиографии»: «Он пошёл в военную службу вопреки воле родителя, отличился и, ползая на коленях, выпросил отцовское прощение. Под Чесмою он распоряжался брандерами и был один из тех,  которые спаслись с корабля, взлетевшего в воздух. В 1770 году он взял Наварин; в 1779 выстроил Херсон. Его постановления доныне уважаются в полуденном краю России, где в 1821 году видел я стариков, живо ещё хранивших его память. Он поссорился с Потёмкиным. Государыня оправдала Ганнибала и надела на него Александровскую ленту; но он оставил службу и с тех пор жил по большей части в Суйде, уважаемый всеми замечательными людьми славного века, между прочим Суворовым, который при нём оставлял свои проказы и которого принимал он, не завешивая зеркал и не наблюдая никаких тому подобных церемоний». А вот из письма поэта от 21 июля 1822 к сестре Ольге Сергеевне; в нём – неподдельная душевная близость: «Добрый и милый друг, мне не нужно твоих писем, чтобы быть уверенным в твоей дружбе, – они необходимы мне единственно как нечто, от тебя исходящее. Обнимаю тебя и люблю – веселись и выходи замуж!». А какой преданной, нежной, заботливой любовью полны  письма А. С. Пушкина к жене: «Гляделась ли ты в зеркало, и уверилась ли ты, что  с твоим лицом ничего сравнить нельзя на свете, а душу твою я люблю ещё больше твоего лица». В одном из писем жене о старшем сыне: «Посмотрим, как-то наш Сашка будет ладить со своим порфирородным тёзкой; с моим тёзкой я не ладил. Не дай бог ему идти по моим следам, писать стихи да ссориться с царями! В стихах он отца не перещеголяет, а плетью обуха не перешибёт». Старший сын Пушкина бережно хранил вещи, рукописи и книги отца. У него самого потом было семь дочерей и четыре сына, а сам он был награждён золотой саблей «За храбрость», полученной з   а отвагу и мужество, проявленные в русско-турецкой войне 1877-1878 годов при освобождении Болгарии.

Память вдохновенно ваяла пушкинский стих «Перед гробницею святой», написанный  в июне 1831 года, когда оставался неясен исход Польского восстания, и которое отражало тревогу поэта, вызванную неудачами, которые терпели русские войска.  Гробница Святая – место погребения М. И. Кутузова находится в Казанском соборе в Петербурге. В «Современнике» были опубликованы 18 стихов указанного стихотворения. Пушкин писал: «Слава Кутузова неразрывно соединена со славою России, с памятью о величайшем событии новейшей истории. Его титло: спаситель России…Один Кутузов мог предложить Бородинсское сражение; один Кутузов мог отдать Москуву неприятелю; один Кутузов мог оставаться в этом мудром деятельном бездействии, усыпляя Наполеона на пожарище Москвы и выжидая роковой минуты: ибо Кутузов один облечён был в народную доверенность, которую так чудно он оправдал!». Вспомнился стих Пушкина «Полководец», посвященный Барклаю де Толли (о портрете работы английского художника Джорджа Доу (1781-1829), манеру которого  высмеивал Одоевский  в своих рассказах). Дж. Доу писал знаменитые портреты деятелей Отечественной войны, но Пушкин ценил   портрет Доу, изображающий  Барклая де Толли.  Наш гений намекнул: его стихотворение «заключает в себе несколько грустных размышлений о заслуженном полководце, который в великий 1812 год прошёл первую половину поприща и взял на свою долю все невзгоды отступления, всю ответственность за неизбежные уроны, предоставя своему бессмертному преемнику славу отпора, побед и полного торжества». «…Земле тебе чужой…» – Барклай де Толли происходил из шотландского рода, переселившегося в Ригу в 17 веке. «… И на полпути был должен наконец…» и в результате недоволства, вызванного в армии и дворянских кругах единственно правильным решением Барклая де Толли  было отступать в глубь России, но он был вынужден сдать командование  М. И. Кутузову  17(29) августа 1812 года. «Бросался ты в огонь, ища желанной смерти». Спустя девять дней после своего смещения Барклай де Толли признавался А. П. Ермолову: «Вчера я искал смерти и не нашёл её». Ермолов прокомментировал эти слова: «Имевши много случаев узнать твёрдый характер его и чрезвычайное терпение, я  с удивлением видел слёзы на глазах его, которые он скрыть старался». В. А. Жуковский посвятил стихотворение «Бородинская годовщина» празднованию открытия памятника на Бородинском поле 26 авгус та (6 сентября) 1839 года. Этот памятник и ныне  рядом со Спасо-Бородинским монастырём, основанным  близ села  Семёновского  вдовою юного генерала А. А.Тучкова на той батарее, где  он был убит, сражаясь храбро,  и  его тело не было отыскано. Все кости, найденные на месте битвы, были положены в общую могилу. Жуковский  в  стихах  вспомнил  и Барклая ле Толии, и Тучкова,  и «рать усопшую»: «Память вечная вам, братья! Рать младая к вам объятья Простирает вглубь земли; Нашу Русь вы нам спасли; В свой черёд мы грудью станем; В свой черёд мы вас помянем, Если царь велит отдать Жизнь за Общую нам Мать».

На этом месте  в ХХ1 веке проводится пробег инвалидов, организованный доктором В. М. Михайловским в честь увековечивания памяти 1812 года. Пробег начинается от построенного Михайловским «Дома защитника отечества» на Бородинском поле до самого монастыря. Я дважды была участницей этого знаменитого пробега на Бородинском поле совместно с  членами МОИП-МУОР.

 

Ах, как меня пугает,  таинственно чаруя в устах  Пушкина, слово «воспоминанье»! Я свято  верю: все ответственные мгновения жизни русского человека возвышают воспоминания и память о Пушкине. Десятилетний Павел Вяземский – сын поэта, переводчика, мемуариста, литературного критика князя П. А. Вяземского вспоминал о впечатлениях своей встречи с Пушкиным в имении отца Остафьево. Это место было для Пушкина  «Русским Парнасом»:  «Я живо помню, как он во время  семейного вечернего чая расхаживал по комнате, не то плавая, не то как будто катаясь на коньках и, потирая руки, декламировал…». А мне представляется: гений парил на невидимых крыльях.  Кстати, в Остафьево вдали от дома, под сенью лип, растущих на берегу пруда, был установлен скульптором А. М. Опекушиным памятник с панно, которое венчали парящие на крыльях две фигуры Славы и ниже была строка пушкинского стиха, посвященного Адаму Мицкевичу» «Он между нами жил…». Что касается меня, то Пушкин всегда парит. На всех картинах и изображениях я вижу его крылатым. Если бы удалось об этом рассказать так, как никто. Подростком я написала  стих о Пушкине: «Я еду в Болдинскую осень…К нему….туда… и в те года… И небо – перламутр и просинь…Послало радость…Словом, – «Да!»… В «Египетских ночах» Пушкин задавался вопросом: «Почему мысль из головы поэта выходит уже вооружённая четырьмя стройными однообразными стопами?». А вот из его «Письма к брату Льву от 14 марта 1825 года: «…У вас ересь. Говорят, что в стихах – стихи главное. Что же главное? Проза? Должно заранее истребить это гонением, кнутом, кольями…». Валерий Брюсов подсказал мне: в творчестве Пушкина «сквозь годы и бедствий и смут, Влечётся суровый, прилежный, Веками завещанный труд!».  Для  меня «Воспоминания» В. Даля – это  уникальные свидетельства о работе Пушкина над «Историей Пугачёвского бунта»: «Пушкин прибыл нежданный и нечаянный и остановился в загородном доме у военного губернатора В. Ал. Перовского, а на другой день перевёз я его оттуда, ездил с ним в историческую Берлинскую станицу, толковал, сколько слышал и знал местность, обстоятельства осады Оренбурга Пугачёвым; указывал на Георгиевскую колокольню в предместии, куда Пугач поднял было пушку, чтобы обстреливать город, – на остатки земляных работ между Орских и Сакмарских ворот, приписываемых преданием Пугачёву, на зауральскую рощу, откуда вор пытался ворваться по льду в крепость, открытую с этой стороны; говорил о незадолго умершем здесь священнике, которого отец высек за то, что мальчик бегал на улицу собирать пятаки, коими Пугач сделал несколько выстрелов в город вместо картечи, — о так называемом секретаре Пугачёва Сычугове, в то время ещё живом, и о бердинских старухах, которые помнят ещё «золотые» палаты Пугача, то есть обитую медною латунью избу. Пушкин слушал всё это – извините, если не умею иначе выразиться, – с большим жаром и хохотал от души следующему анекдоту: Пугач, ворвавшись в Берды, где испуганный народ собрался в церкви и на паперти, вошёл также в церковь. Народ расступился в страхе, кланялся, падал ниц. Приняв важный вид, Пугач прошёл прямо в алтарь, сел на церковный престол и сказал вслух: «Как я давно не сидел на престоле!» В мужицком невежестве своём он воображал, что престол церковный есть царское седалище. Пушкин назвал его за это свиньёй и много хохотал“.  Воспоминания Даля отличает особый стиль, лишенный салонной слащавости и сентиментальной фальши,  он максимально отражает атмосферу задушевной беседы близких друзей. Даже икона XIX века изображала эту замечательную дружбу, где А. С. Пушкин и В. И. Даль  представлены в виде святых Косьмы и Дамиана. Радует седце, что в честь составителя  уникального словаря была выпущена Памятная медаль – монета Банка России, посвящённая 200-летию со дня рождения В. И. Даля.

 

Кстати, о  военной деятельностью  В. И. Даля  им самим написаны  воспоминания и литературные произведения мемуарного характера, такие,  как «Письма к друзьям из похода в Киев» и «Донская конная артиллерия».

Воспоминания Даля в моём сердце перекликаются с сердечными вздохами добрейшей бабушки Пушкина – Ганнибал о внуке: «Не знаю, что из него выйдет, мальчик умён и охотник до книжек, а учится плохо, то его не расшевелишь, а то вдруг он так разойдётся, что ничем его не уймёшь: из одной крайности в другую бросается». Я помню единственный  весёлый стих Александра Блока, посвященный лицею: «Имя Пушкинского Дома В Академии Наук! Звук понятный и знакомый, Не пустой для сердца звук!..Пушкин! Тайную свободу Пели мы вослед тебе! Дай нам руку в непогоду, Помоги в немой борьбе! Не твоих ли звуков сладость Вдохновляла в те года? Не твоя ли, Пушкин, радость Окрыляла нас тогда?. Как и тогда в 1921 году, так и поныне Пушкин окрыляет нас!».

О Пушкине написан океан всяческих легенд, небылиц, фактов и  вымыслов. Есть «Пушкинский Петербург», «Пушкинская Москва» «Пушкинские красавицы», «Поэтические мифы о Пушкине Ахматовой и Цветаевой, мифы «о лицейском заточении» гения, о «Пушкинских соблазнах и карточной игре», когда «Страсть к банку! Ни любовь свободы, Ни Феб, ни дружба, ни пиры Не отвлекли в минуты годы Меня от карточной игры..». Близкий знакомый Пушкина критик К. Полевой вспоминал: «Игру он вел сильную, и чаще всего продувался в пух. Жалко было смотреть на этого необыкновенного человека, распалённого грубой и глупой страстью». А вот П. Вяземский – друг поэта: «до кончины своей он был ребёнком в игре и в последние годы жизни проигрывал даже таким людям, которых кроме него обыгрывали все…Например, в Пскове проиграл он 4-ую главу «Евгения Онегина». А в Петербурге проиграл Н. Всеволожскому «целый том стихотворений». Дотошные литературоведы докапались, доказав, что Пушкин «Ершову проиграл «Конька-горбунка». Бродит огоромное количество мифов о любви женщин к Пушкину. Он им нравился, «бывал необыкновенно увлекателен и внушил не одну страсть на веку своём» (Лев Пушкин). Существует знаменитый «донжуанский список» Пушкина, составленный им самим! А сколько мифов о стихотворении Пушкина «Царь Никита и его сорок дочерей», о  пушкинской «Гавриилиаде».  Н. Огарёв первый издатель указанного сочинения в Лондоне 1861 году писал о безукоризненном изяществе поэмы «Гавриилиада»: «Для нас очень важна эта сторона изящества неприличных стихотворений Пушкина; мы слишком неизбежно видим, как с отсутствием изящества форм в жизни, на долю стихотворений неприличного содержания остаётся только неприличность и устраняется всё изящное»; «Пушкин довёл стихотворения эротического содержания до высокой художественности, где уже ни одна грубая черта не высказывается угловато и всё облечено в поэтическую прозрачность». Существуют мифы и легенды о планах побега Пушкина. Существуют мифы о пиарской деятельности Льва Пушкина, беспечно читающего неизданные рукописи  гениального брата в многочисленных гостиных и дворянских усадьбах. Существуют мифы об аудиенции  у Николая осенью 1826 года, который проговорив с гением  почти два часа, сказал на прощание: «Ну теперь ты не прежний Пушкин, а мой Пушкин!…Я нынче долго разговаривал с умнейшим человеком – с Пушкиным»!   А  сколько мифов о женитьбе и семейной жизни Пушкина, о шпионстве за ним, о злословии, «подмётных письмах», о лихорадочном состоянии  его последних лет! Сохранились записи условий поединка между Пушкиныим и Дантесом, подписанный секундантами в день дуэли. Воспоминания о встрече в кондитерской Вольфа и Беранже на Невском проспекте Пушкина и Данзаса, когда они  отправились на Черную речку.  Дуэль можно представить по картина А. Наумова «Дуэль  А. С. Пушкина» (1889). На Мойку в дом княгини Волконской близ Конюшенного моста, где «Пушкин нанял весь от одних ворот до других нижний этаж из одиннадцати комнат состоящий со службами»  его внесли около шести часов  уже смертельно раненного. Воспоминания о смерти Пушкина всегда глубоко ранят душу.  В. А. Жуковский вспоминает: «Комердинер взял его на руки и понёс на лестницу. «Грустно тебе нести меня?», – спросил его Пушкин». Многие жители Петербурга, узнав о ранении, поспешили к этому дому. Жуковский объяснял: «Дверь прихожей, которая была подле кабинета, беспрестанно отворялась и затворялась. – Это беспокоило страждущего. Мы придумали запереть дверь, задвинули её залавком и отворили другую узенькую прямо с лестницы в буфетную». Новый вход был столь необычен, что кто-то углем написал на двери: «Пушкин». 8 – 9 января  В. А. Жуковский пишет: «Первая половина ночи беспокойна, последняя лучше. Новых угрожающих припадков не; но также нет и ещё не может быть облегчения»; «Больной находится в весьма опасном положении». Рядом возле жены Пушкина безотлучно находились её тётушка Е. И. Загряжская,  её сестра А. Н. Гончарова, княгиня Е. А. Долгорукова, княгиня Вяземская. Рано утром 28 января « умирающий Пушкин прощался  со своими близкими. Дети спали. Их привели и принесли к нему полусонных. Он на каждого оборачивал глазами молча; клал ему на голову руку; крестил и потом движением руки отсылал от себя».  Сохранились уникальные свидетельстыв князя  П. А . Вяземского, П. А. Плетнёва, В. И. Даля, князя В. Ф. Одоевского, доктора Н. Ф. Арендта о последних днях и часах жизни гения. Будучи школьницей из «Воспоминаний»  Владимира Даля  узнала я, как  умирающий Александр Сергеевич  передал  ему свой золотой перстень-талисман с изумрудом со словами: «Даль, возьми на память». Этот золотой перстень с восьмиугольным сердоликом с еврейской надписью «Симха сын почтенного рабби Иосифв, да будет благословенна его память» Пушкин носил, не снимая. К этому перстню обращено его стихотворение «Талисман». Волшебницей, вручившей этот Талисман Пушкину в Одессе, была Е. К. Воронцова. По поводу этого пушкинского подарка Даль впоследствии писал поэту В. Одоевскому: «Как гляну на этот перстень, хочется приняться за что-либо порядочное». Владимир Иванович пытался вернуть его вдове, но Наталья Николаевна запротестовала: «Нет, Владимир Иванович, пусть это будет вам на память. И ещё я хочу вам подарить пробитый пулей сюртук Александра Сергеевича». Этот был тот самый «знаменитый сюртук-выползина». Составитель «Толкового словаря живого великорусского языка»  под руководством доктора Н.  Ф.  Арендта  «вёл «Дневник» «Истории болезни Пушкина», ведь он получил превосходное медицинское образование. Дапь вместе с хирургом  И. Т. Спасским проводил вскрытие тела Пушкина, где оставил сдержанное, беспристрастное «Воспоминие  о протоколе вскрытия»: «Пуля пробила общие покровы живота в двух дюймах от верхней передней оконечности подвздошной кости правой стороны, потом шла, скользя по окружности большого таза, сверху вниз, и, встретив сопротивление в крестцовой кости, разбила её и засела где-нибудь поблизости». Дантес выстрелил на расстоянии 11 шагов крупнокалиберной свинцовой пулей. Пуля проскочила между тонкими и слепой кишкой «в одном только месте, величиной с грош, тонкие кишки были поражены гангреной. В этой точке, по всей вероятности, кишки были ушиблены пулей». Вот из уст В. Жуковского  описание только что умершего гения: «Когда все ушли, я сел и долго один смотрел ему в лицо. Никогда на этом лице  я не видел ничего подобного тому, что было на нём в первую минуту смерти… Но что выражалось на его лице, я сказать не умею… Это было выражение ума, прежде свойственное этому лицу, это не было также выражение поэтическое. Нет. Какая-то глубокая удивительная мысль  на нём развивалась, что-то похожее на видение, на какое-то полное, важное, удовлетворённое знание. Я уверяю тебя, что                     никогда на лице его я не видал выражение такой глубокой, величественной, торжественной мысли. Она, конечно,  таилась в нём и прежде. Но в этой чистоте обнаружилось только тогда, когда всё земное отделилось от него с прикосновением смерти. Таков был конец нашего Пушкина». 

30 – 31 января 1837 года в передней гроб с телом поэта был выставлен для прощания. Жуковский сообщал отцу поэта: «Конечно более десяти тысяч человек приходило взглянуть на него, многие плакали, иные долго останавливались и как будто хотели всмотреться в лицо его». Посмертную маску выполнил С. И. Гальберг.  Сохранилась прядь волос Пушкина, срезанная с его головы по просьбе И. С. Тургенева Сохранилась и свеча А. А. Краевского с этой последней литии перед  выносом тела в церковь. Отпевали в Конюшенной церкви. Вяземский опустил в ящик с гробом перчатку. Поэта увозили для погребения в Святогорский монастырь. В письме к отцу Пушкина Жуковский сообщал: «Отпели последнюю панихиду; ящик с гробом поставили на сани; сани тронулись; при свете месяца несколько времени я следовал за ними; скоро они поворотили за угол дома; и всё, что было земной Пушкин, навсегда пропало из глаз моих».

Загадочный феномен  крылатого русского гения и поныне  волнует умы  разных людей нашей планеты.  Когда я думаю о Пушкине, мне вспоминается лирическая драма Клопштока об Арминии – Германе, вожде германского племени херусков, победившем в 9 веке н. э. римского полководца Вара в Тевтобургском лесу. Клопштоковский «театрализованный баpдит», или «Barditus» – боевая песнь древних германцев, упомянутая  римским историком Тацитом в его «Германии» (нас студентов «заставлял» её учить наизусть на латинском языке наш латинист Н. С. Степанов),  – прекрасная аналогия для моих ассоциаций. Пушкин и есть мой крылатый Barditus, наш крылатый боевой гений! Ведь в нём слились и языческие обычаи и нравы России, и её религиозные представления. Пушкин – это русский Меркурий, Аякс и Христос в одном лице. В нём воссоединились и обрели единство наши лучшие помыслы!  Помню я студенткой много конспектировала  работы В. В. Виноградова по «Проблемам синтеза национально-языковой культуры в языке Пушкина», в них отмечалось, что русский гений «произвёл новый оригинальный синтез разных социально-языковых стихий». В работе «Язык Пушкина», написанной в 1935 году, В. В. Виноградов   рассказал о спорах поэта с князем Вяземским, который с аристократических позиций отрицал национальное представительство Крылова. Пушкин возражал: «Ты уморительно критикуешь Крылова, молчи, то знаю я сама, да эта крыса мне кума». Пушкин с необыкновенным остроумием и свободой разобрал басню Крылова «Совет мышей» и закончил разбор призывом: «Изучение старинных песен и сказок необходимо для совершенного знания свойств русского языка. Читайте простонародные сказки, молодые писатели, чтоб видеть свойства русского языка». И ещё вспомнился пушкинский стих 1816 года «Христос воскрес, питомец Феба»: Дай бог, чтоб милостью небес Рассудок на Руси воскрес…Чтоб в Академии почтенной  Воскресли члены ото сна… Но да не будет воскресенья Усопшей прозы и стихов». Пушкин не любил следы европейского жеманства и французской утончённости, прививаемой салонной культурой. Бард, которого в Лицее «именовали французом»,  «высоко ценил простоту, краткость и свежесть русского простонаречия». Он воскрешал старинные выражения с ярким колоритом национальной характеристики». В «Ответе на статью в «Атенее» об «Евгении Онегине» в 1829 году поэт призывал:«Вслушайтесь в простонародные наречия, молодые писатели, в них вы можете научиться многому, чего не найдёте в наших журналах». Князь Вяземский прав: «Пушкин «не историю воплощал бы в себе и свою современность, а себя перенёс бы в историю и в минувшее. Пушкин был одарён, так сказать, самоотвержением личности своей настолько, что мог отрешать себя от присущего и воссоздавать минувшее, сживаться с ним, породниться с лицами, событиями, нравами, порядками, новым общественным и гражданским строем. Всё это необходимые для историка качества, и Пушкин обладал ими в достаточной мере». О роли Пушкина гениально сказал Н. В. Гоголь: «При имени Пушкина тотчас осеняет мысль о русском национальном поэте…В нём, как будто в лексиконе, заключилось всё богатство, сила и гибкость нашего языка. Он более всех, он далее раздвинул ему границы и более показал всё его пространство» («Несколько слов о Пушкине»). В  Речи на открытии памятника Пушкину в 1880 году   читаем у И. С. Тургенева: «Нет сомнения, что он создал наш поэтический, наш литературный язык, и что нам и нашим потомкам остаётся только идти по пути, проложенному его гением». А. Н. Островский  связывал с именем Пушкина высвобождение национальной русской мысли из-под гнёта условных приёмов и вступление русского литературного языка как равноправного члена в семью западноевропейских языков.

В древности память изображалась  с четыремя крылами, два из которых  были распростёрты для полёта и два опущены для отдыха. Никогда не забуду любимую  мною в детстве сказку В. Ф. Одоевского «Червячок»! Червячок лежал в постельке под хлопчатой занавеской, у него появилась узорчатая шубка,  и он пил в цветочках сахарный мёд.. В конце сказки червячок заснул и умер, но через некоторое время могилка его распалась и из неё вылетела бабочка с большими радужными крыльями. «Нередко вы видите, что тот, с которым вы вместе резвились и играли на мягком лугу, завтра лежит бледный, бездыханный…Но не верьте!   Ваш друг не умер:  раскрывается его могила –   и он невидимо  для нас  в образе  святого  ангела  взлетает  на  небо», «смерть есть только перемена одежды».

 

Древние изображали человека с крыльями бабочки «для того, чтобы люди не забывали, что они, проживши свой век, испытав горе и радость, снова, как бабочки, возвратятся в новую жизнь». Действительно, бабочка символизирует способность к превращениям и красоту, «чудо» переходящих одно в другое состояний, это чудо превращения вялой гусеницы, тупой куколки, в нежно-прекрасную бабочку, глубоко трогало человека, стало для него  подобием собственных душевных превращений, подарило ему надежду на то, чтокогда-нибудь он оторвётся от земли и поднимется в озарённые сферы вечности»(Эрнст Эпли (1892-1954).  По этой причине бабочка  на старых могильных надгробиях оказывается рядом с крылатым гением сна, как на  скульптурном изображении В. Картари в 1647 году. Греческое название бабочки – псюхе (душа, в том числе душа птицы) указывало на одушевление. «Приятное легкомыслие» сближало бабочку с эльфами, гениями и эротами- маленькими богами любви. Разве не крылья бабочки напоминают нам о Пушкине! Вымышленные фантастические эльфообразные существа часто наделялись крыльями бабочки, как и бог сна Сомнус, или Гипноз. На картинах, изображающих жизнь в раю, крылья имеет душа, которую творец поместил в тело Адама. На Востоке бабочка символизировала долгожительство и красоту. Ацтеки связывали бабочку с символом колышащегося огня, в том числе с солнцем,  а также с ночным духом пламенеющих звёзд и символом душ, умерших при родах женщин. Крылья всегда олицетворяли  человеческое желание освободиться от земной тяжести и, подобно ангелам, воспарить в высшие сферы Чтобы люди не пренебрегали естественными законами, не были заносчивы, греки сотворили миф об Икаре, метавшем с помощью крыльев приблизиться к Солну и рухнувшем в море. Крылья всегда символизировали преодоление низменных инстинктов посредством духовного начала. Вспомним легендарную птицу Рох, несущую слона. Я имею в виду знаменитую гравюру на меди Й. Страдануса (1522)

Замечание Одоевского вызвали ассоциации с древними изображениями  Кроноса-Сатурна и двуликого Януса. Одоевский говорил о выражение экстаза  порывов чувств вне времени, обнажал одновременность Настоящего в пространстве памяти между Прошлым и Будущим. Пушкин – всегда экстаз русского сердца вне времени!  Возвышенность нагробных речей – экстаз разлуки! Вспомним «Надгробную речь Виктора Гюго о Бальзаке» и «Памяти Пушкина» Ф. М. Достоевского .

В античном Эфесе пчела (дивное крылатое насекомое) была символом богини-матери. Муза Пушкин, летая, как пчёлка в небесных сферах Мнемозины, собирает мёд  народной любви и мудрости, пушкинская муза прилежно находит цветочный сок и приносит «процветающую пользу». Мне вспомнилась  выгравированный готическим шрифтом  стих на Эмблеме «CONCORDIA  DITAT“, выполненныйй на меди  В. Х. фон Хохбергом в 1675 году:  «Прилежные пчёлки находят цветочный сок, Поэтому полно мёда их восковое королевство; следовательно, там, где единение может связывать между собой сердца, Одновременно процветает польза и цветёт сладкий плод».

 

Александр Сергеевич Пушкин был одним из первых среди Великих русских, одним из лучших поэтов  среди Избранных. И, если  на небе «звезда от звезды разнствует» и «ина слава солнцу, ина луне, ина звёздам», то в литературе есть старшие и младшие звёзды, как в русском народном эпосе есть старшие и младшие богатыри. Пушкин средь своего окружения и декабристов был  поэтической звездой первой величины!  В статье о Пушкине Овсянико-Куликовский объяснял, как в результате движения от частного к общему создавались типы, которые, обобщая действительность дают нам её истолкование; из отношений различных типов к жизни определяется идея, в которой раскрывается нам какая-либо сторона души человеческой или осмысливается в частях или целом внутренняя жизнь общества.  Пушкин всегда показывал состояние души в действии и парении. Все его произведения составляет Гармония – единая, полная жизни нота, яркая и вдохновенная. В произведениях Пушкина движется и действует вся русская  и современная  ему цивилизация, воплощенная в образах вполне реальных, овеянных восторгом, нежностью, смятением, ужасом и тревогой. В творчестве Пушкина сочетаются все формы и все стили; он щедро и правдиво показал всё самое  возвышенное, сокровенное, сказочное и низменное,  самые мрачные и самые трагические идеи России. Все творения Пушкина – возвышенные и долговечные – памятник, с вершины которого  сияет русская  крылатая Слава! «Великие люди сами сооружают себе пъедестал, статую воздвигнет будущее…»,  – говорил Гюго.  Наш  русский гений,  наш поэт – неутомимый труженик, поэт-философ, поэт-мыслитель! Он  жил  жизнью, полной бурь, распрей, борьбы и битв, которой во все времена живут великие люди. Он не уходил от раздоров и ненависти.  Его имя  и творения  блещут среди звёзд нашей родины. Смерть Пушкина обернулась подлинным бедствием для интеллектуальной жизни России,  стала чудовищной утратой, постигшией родину. С ней  сравнима лишь смерть Байрона, Бальзака и В. Гюго.  Действительно, Байрон, как и Пушкин и другие русские гении, умер, оставив,  своё творение незавершённым. Не закончена поэма «Дон Жуан», не закончены и другая, быть может, более великие поэмы. «Человеческая комедия» Бальзака  была написана наполовину. Вальтер Скотт угас «спокойно, как солнце, закатившееся после ясного и долгого дня». «Гёте, этому любимцу рая, при жизни ставили мраморные статуи в годы его старости, которая была как бы предвестником его бессмертия». Байрон, Пушкин, Грибоедов, Кюхельбекер, Лермонтов, Гумилёв, Мандельштам, Есенин, Маяковский,  сражённые на середине пути в рассвете творческих сил и замыслов, – несомненно наши маяки!

Всё хранит всёпожирающее Время: и память о добром,  и злом. Время  явно мечтает о Вечности! Крылья памяти – символ воображения, мысли и духовности, света правосудия, прогресса в просветлении только об этом и намекают. Запомнилось любимое Иосифом Бродским его собственное стихотворение «Бабочка». В этом стихе Бродский пытался соединить две сущности – Беккета и Моцарта. А как верно суждение И. Бродского о Пушкине: «Пушкин абсолютно русский поэт, вышедший абсолютно из русского языка, из русской национальной психики, русской философской концепции. Он никогда не сводится к одной строчке, он действует всегда всем ансамблем стихотворения, всей массой»! Поэтому крылья Мнемозины – символ духовного подъёма, сравнимого с космической эволюцией, – возвращают нас к Пушкину. Моя душа, как бабочка, «летит по косогорьям на псковский тот погост, где он навек остался как святогорский гость»(из моего стихотворения 2009 года).

Душа-скиталица летит к пушкинскому праху.  Может быть поэтому многие принимают бабочку за воплощение трансцендентного духа.

Но ведь с воспоминаниями связывают  также образы зеркала, завесы, хрусталя, звезды, метеорита, колокола, волшебной лампы, целебных трав и снадобий, лабиринта (подразумевая инициацию в святость, бессмертие и абстрактную реальность), лебедя, жертвенной змеи, феникса  и прилигрима. В иллюстрациях на папирусе в «Эдипе Египетском» Кирхера изображено яйцо, плывущее над мумией, как  надежда памяти в загробную жизнь. Отсюда и христианский символ яйца. Четыре царственных стихии – огонь, вода, земля и воздух – объемлют душу воспоминаний. Седьмеричная стихия огня придаёт свет и теплоту воспоминаниям; воздух, как дуновение вечности, ласкает душу,  почившую в алькове сарковага; незримый поцелуй  ушедших одаривает  нас из глубин воды; а зерно жизни, покоящейся в земле, распустит в наших душах цветущий сад несбывшихся встреч. Разве крылатый Меркурий в крылатых сандалиях и уснащенный крыльями дорожной шляпы, указывающей на его быстроту, как и Гермес Психопомпос,  символизирующий «благополучное путешествие умерших в потусторонний мир», этот «изобретатель лиры», «красноречивый и ловкий», да и Крылатый конь Пегас, выбивший своими копытами «конский источник» Иппокрена, Грифон, наделённый туловищем льва и орлиными крыльями, воплощающих бдительное и проницательное могущество, –  не напоминают ли нам выражение «Клио-Ме-Тер-Тал / Эв-Эр-Ур-По-Кал», состоящее из начальных слогов имён Клио (героический эпос, история), Мельпомена (трагедия), Терпсихора (танцы, хоровое пение), Талия (комедия), Эвтерпа (игра на флейте), Эрато (лирическая поэзия), Урания (дидактическая поэзия) – не указывают  на божественную и человеческую природу творчества, как соединение ума и силы!

 

 

 „СV“  КРЫЛАТОЙ  

 

Прекрасный и древний род Мнемозины берёт свое начало от древнегреческого слова Μνημοσυνη, отсылая к имени  крылатой богини памяти, матери муз. Это имя вдохновило когда-то декабристов и нас на совместный творческий подвиг в работе над альманахом „Мнемозина-ХХ1 век». Первыми алфавит о Мнемозине и ее талантах составили Гесиод (V111-VII в. до н.э.) в «Теогонии», Овидий в „Метаморфозах»( V111-VII в. до н.э.), Аполлодор в «Мифологии» (ок. 108-109 гг. до н. э.). Мнемозина будоражила умы Лукиана, Пифагора, Парменида, Пафсания, Ксенофонта, Платона (Диалог «Teatet»), Аристотеля («О воспоминании и припоминании»), Алкмайона, Мимнернуса, Овидия, Гёльдерлина «Гимн Мнемозине»), Гегеля в «Философской пропедевтике», Шопенгауэра, Ф. Ницше, М. Хайдеггера, З. Фрейд, К. Г. Юнга и Т. Адорно.

В древнегреческом городе-государстве Лейбадея вблизи пещеры Трофония били  два источника: Лето – забвения и Мнемозины  – памяти. Всякий, пивший из священного источника Мнемозины,  обретал знания истоков и первоначал. Слово «муза»(муса) –  «мыслящая» – ассоциировалась с аонидами, аонийскими сёстрами, парнасидами, касиалидами, инокренидами, пиэридами и местом  их обитания. Музыпроводили дни в песнопении, стихотворстве, занимаясь и другими видами литературного творчества. Многие греческие мифы воспроизводят битву Зевса с титанами (уранидами), когда  утверждалась  власть олимпийских богов. Мнемозина – мать муз – хранила память об этих  подвигах  Зевса и передавала ее потомкам. По сообщению Павсания, первыми, кто почтил муз и принёс им жертвенные дары на Геликоне, были не  поэты и певцы, а страшные великаны алоады пр имени От и Эфиальт. Алоады первыми ввели культ Мнемозины и дали им имена. Вначале их было три: Мелета – опытность,  Мнема – память и Айода – песня. Прибывший из Македонии Пиэр, по имени которого была названа гора,  установил число девять  для Муз и дал им имена. Многое видели очи  крылатой Мнемозины, когда она сопровождала  со своими дочерьми греческих героев и богов в их военыых походах. В многочисленных сочинениях  воспет образ Мнемозины, которую под видом пастуха соблазнил Зевс. Пробыв с ним девять ночей, она родила  ему девять  прекрасных крылатых дочерей, которые обитали на священной горе Геликон. Музы покровительствовали певцам и музыкантам, передавали им свой дар, наставляли и утешали людей,  наделяли их убедительным словом,  славили добрые нравы богов, порядок и гармонию мира. Хотя поначалу архаические музы были бурными и неистовыми, их именовали кормилицами Диониса, спутницами его странствий. Кстати, Орфей, установивший мистерии Диониса, был  то ли сыном Каллиопы,  то ли Урании (он был зачат от Эагра). Встречаются утверждения, что «Музы были жестоки и суровы. Они наказывали каждого, кто пытался с ними соперничать». Мы придерживаемся классической мифологии, согласно которой музы  –дочери Зевса и Мнемозины – связывали прошлое, настоящее и будущее. Под предводительством «Мусагета» – бога солнца и искусств Аполлона дочери  Мнемозины водили хороводы. Солнце, осветив поднебесье над землей, зажгло волшебную музыку сфер, и она зазвучала. В голубом сиянии на геликонских полянах у Кастальского ключа парили  прекрасные крылатые дочери  крылатой Мнемозины и Зевса. С тех пор  и до наших дней они наставляют людей, даруют мудрость познания, воспевают законы, храня верность своей матери Мнемозине – Священной  и Великой Крылатой ПАМЯТИ.

Первой дочерью Мнемозины была Муза знания и эпической поэзии прекрасноголосая Каллиопа, её атрибут – стило (палочка для письма) и свиток.

Вторая дочь – покровительница истории Клио – изображалась в лавровом венке (ведь она вносит  в анналы истории имена героев) и имеет те же атрибуты, что и Каллиопа.

Муза трагедии Мельпомена держит в руках трагическую маску, на ее голове венок из плюща.

Лирическую песнь воплощает Эвтерпа с флейтой и гирляндами цветов. Лирическую поэзию символизирует Эрато с лирой.

Терпсихору – музу танца изображают с лирой и плектром, порхающей в танце.

С картой небесного свода и циркулем изображена муза астрономии Урания (сборник стихов Иосифа Бродского носит имя этой богини).

Со смеющейся маской изображается Талия – покровительница комедии, а  Полимния – покровительница риторики – держит царский скипетр – символ ораторского искусства. Вспомним  обращение  «Служителю муз» 1907 года Валерия Брюсова: «Свой хор заветный водят музы Вдали от дольних зол и бед. Но ты родные Сиракузы Люби, как древле Архимед!  Когда бросает ярость ветра В лицо нам вражьи знамена, Сломай свой циркуль геометра, Прими доспех на рамена! И если враг  пятой надменной На грудь страны поникшей стал, Забудь о таинствах вселенной, Поспешно отточи кинжал! Священны миги роковые, В порыве гнева тайна есть, И лик склоняет Урания, Когда встает и кличет Месть! Пусть боги смотрят безучастно На скорбь земли: их вечен век. Но только страстное прекрасно В тебе, мгновенный человек!».

 Хотинская Галина (Германия, Любек)

 

ОСТАВЬТЕ ОТВЕТ

Оставьте свой комментарий
Введите пожалуйста свое имя