Э. Т. А. Гофман в Берлине. Берлинский текст

0
1236

Часть вторая

По следам героев новеллы Гофмана «Выбор невесты»

По мнению Гофмана, ночью чаще просыпаются духи, «нетерпеливо рвущиеся из земных пут», и бродят по сонному Берлину. На улицах города с его заведенным порядком происходят фантастические события. Некие романтические силы, обращенные к благообразному миру города, становятся его «обвинительным актом», поскольку во всем, что свойственно жизни, обязано присутствовать искусство, которое, по Гофману, безусловно важнее, чем сама жизнь. Когда таинственные сумерки опускаются на город, тогда и случаются явления, воспаряющие над временем и пространством. Ибо существуют «ночные стороны» бытия «Nachtseiten der Natur», как говорили романтики.

Разумеется, не все в это верят. И в особенности люди «положительные и просвещённые, которым как честным бюргерам и дельцам, плевать на романтику и поэзию». Так, например, когда школьный товарищ главного героя новеллы «Выбор невесты» Тусмана коммерции советник Фосвинкель узнал, что произошло с почтенным Тусманом в эту памятную ночь, он даже и возмутился: «Ну, слыханное ли это дело, чтобы в нашем славном Берлине творилась такая чертовщина?»[6] В самом деле, чертовщине не может быть места, поскольку она вне закона и, следовательно, не может получить для своей деятельности разрешения властей. «Суеверие строжайше запрещено – разъяснил он, – чернокнижнику ни за что не выправить ремесленного свидетельства, на основании которого он мог бы заниматься чёрной магией». В новелле «Крошка Цахес» Гофман «советует», кому конкретно нужно сделать донос в случае появления потусторонних сил: «Об этом следует тотчас же донести полиции и таможенным приставам». Тем не менее, несмотря на инструкции и предписания, ночные духи, «нетерпеливо рвущиеся из земных пут», продолжали действовать по своим собственным законам, без труда обходя государственные.

В ту памятную ночь, по выражению Берковского, «космос и стихия указали на бюргера во всем его антикосмическом существе». Итак, 21-го сентября вечером правитель канцелярии Тусман, на редкость просвещённый чиновник, любитель старинных книг, сидел, как всегда, в своей кофейне, просматривая за кружкой добротного пива газеты и политические листки. Кофейня находилась на Александерплац, приобретавшая во времена Гофмана городской вид. Обязывало соседство: рядом расположился прогулочный бульвар столицы – нарядная Унтер ден Линден.

В середине 18-го века площадь служила рынком и местом продажи скота и называлась Оксенплатц (Бычья площадь). Прошли десятилетия, и на ней появились жилые строения, а также многочисленные питейные заведения. В 1805 году Берлин посетил русский император Александр I, союзник Пруссии в предстоящей долгой войне с Наполеоном, вследствие чего в 1806 году площадь была названа его именем. Во времена Гофмана Александерплац была ещё и местом военных учений и парадов – любимое зрелище прусских и русских императоров. Современник Гофмана шведский писатель – романтик Аттербум писал о Пруссии тех лет: «Всюду, где только возможно, наталкиваешься на парней в мундирах, выстроившихся под командованием этакого императора в миниатюре, который орет: «Раз! Два! Стой! Направо! Кругом».

Итак, просмотрев газеты, Тусман отправился пешком к себе домой на Шпандауэрштрассе кратчайшим путём – в сторону городской Ратуши, что на углу Шпандауэрштрассе и Ратхаузштрассе. Надо сказать, что во времена Гофмана Ратуша не имела ничего общего с той краснокирпичной нарядной Ратушей, которую мы видим сегодня.

Старая Ратуша с давних пор казалась берлинцам нереспектабельной и не соответствующей «прогрессу», масштабам развивающейся столицы. Вероятно, здание существовало с незапамятных времен. Оно неоднократно становилась жертвой пожаров (1380, 1484, 1581 годы), затем, в 15-м веке, было перестроено, однако через сто лет, когда понадобился ремонт здания, была отреставрирована всего лишь крыша. В новелле Гофмана мы обнаруживаем Ратушу спустя ещё триста лет, уже окончательно обветшавшей. О печальном состоянии Ратуши архитектор Шинкель писал 17-го октября 1814 года: «Берлинская Ратуша является одной из самых неприглядных и неудобных для использования среди столичных ратуш». Состояние Ратуши очень беспокоило бургомистра, но сумма, необходимая для реставрации (80 тысяч талеров), показалась ему непреодолимой. Таким образом, время действия новеллы Гофмана (предположительно – 1817 год) приходится как раз на очередную эпоху решения важной городской проблемы: реставрировать Ратушу или не реставрировать? Увы, бедная Ратуша так никогда и не была реставрирована. Гофман сообщил, что окна старой башни давным-давно покосились, а кроме того, в самом здании справа внизу, в подвале, находилась скобяная лавка купца Варнаца. Лавка купца Варнаца при муниципалитете – факт действительный, Гофманом не придуманный. Эта лавка – колоритная принадлежность берлинского городского пейзажа первой трети 19-го века.

Именно здание Старой Ратуши, древнее строеньице, являющееся резиденцией бургомистра прусской столицы, выбрал Гофман местом действия для разыгравшейся романтической истории. Однако рассказчик зданием Ратуши не ограничился, он к декорации ещё добавил красок щедрой кистью. Там, куда направляется Тусман неторопливым шагом, возникают и «действуют» великолепные «объекты», замечательные архитектурные памятники Берлина: две старейшие раннеготические церкви города (они в нашей пьесе «обрамляют», обступают Ратушу с двух сторон). Одна из них – изысканная церковь святой Марии (Мариенкирхе), упоминаемая в письменных памятниках ещё в 1294 году. Мариенкирхе, что недалеко от Унтер ден Линден, сохранилась до наших дней, гармоничная, тихая и скромная напротив помпезного Домского собора. Ближе к дому Тусмана, у самой реки Шпрее расположена церковь святого Николая (Николайкирхе), построенная в 1230 году – она также сохранилась до наших дней.

Стало быть, создаётся контраст, свойственный романтизму: с одной стороны, чиновник, строго соответствующий своей бюрократической ступени и табели о рангах, готовый у самой нечистой силы требовать, чтобы к нему обращались согласно чину и звания, с другой стороны, сказочная обстановка: наступившие сумерки, тишина, старая башня Ратуши и средневековые храмы. Вспомним декорацию, сотворенную Гоголем для фантасмагории «Невского проспекта» с необходимыми сумерками: «Но как только сумерки упадут на домы и улицы, и будочник, накрывшись рогожею, вскарабкается на лестницу зажигать фонарь, а из низеньких окошек магазинов выглянут те эстампы, которые не смеют показаться среди дня, … тогда … настаёт то таинственное время, когда лампы дают всему какой-то заманчивый свет».

А берлинский будочник уже зажёг фонари у Старой Ратуши, когда в ночь под осеннее равноденствие правитель канцелярии Тусман возвращался домой на Шпандауэрштрассе из кофейни… «Во всех своих действиях правитель канцелярии соблюдал педантическую точность. У него вошло в привычку снимать сюртук и сапоги за то время, пока часы на колокольнях церквей Мариенкирхи и Николайкирхе били одиннадцать, чтобы с последним ударом успеть влезть в просторные туфли и натянуть на уши ночной колпак. Кажется, кроме великолепной обстановки и необычной даты (ночь на осеннее равноденствие, 22 сентября), немаловажной причиной тому, что не довелось в эту ночь герою новеллы натянуть на уши ночной колпак, явилось типичное любопытство берлинского бюргера, каковым являлся наш персонаж. Раздался вдруг среди ночной тишины стук. Ну и что? Иди дальше. Тусман, как всякий уважающий себя берлинец, остановился, поскольку у Ратуши некто в тёмном плаще изо вех сил колотил в запертую дверь скобяной лавки.

Тусман принялся убеждать незнакомца в том, что ночью в Ратуше никого нет, кроме крыс и мышей. А незнакомец почему-то обратился к Тусману запросто по имени (но не по чину!) и напомнил ему, что сегодня ночь под осеннее равноденствие, и, стало быть, каждый в окне башни может в эту ночь увидеть свою будущую невесту. И вот что произошло дальше.

«С колокольни церкви Мариенкирхи прозвучал первый удар, в то же мгновение что-то зазвенело и зашуршало, и в окне башни появилась женская фигура. Когда свет от фонарей упал на её лицо, Тусман жалобно простонал: «Боже праведный, силы небесные, да что же это такое!» С последним ударом часового колокола, то есть в ту самую минуту, когда полагалось бы натягивать ночной колпак, видение исчезло.

Дело в том, что Тусман увидел ту, которую считал своей невестой. В новелле пока что еще не сообщается о том, что через 45 дней, 9-го декабря, в день святого Дионисия, ему должно было исполниться 48 лет, он был впервые влюблён в юную дочь школьного товарища Альбертину Фосвинкель (она об этом не догадывалась) и «подумывал к весеннему равноденствию обзавестись счастливой жёнушкой». Бедный правитель канцелярии не знал о существовании более юного соперника, художника Лезена, которому покровительствовали могущественные силы.

Представим читателю странного незнакомца, колотившего ночью в запертую дверь.

Волшебник Леонгард Турнхейзер из Турма, золотых дел мастер, родом из Базеля, явился в гофмановские времена из 16-го века, в 1580 году был оклеветан завистниками, исчез из Берлина неизвестно каким образом и куда, национальность – швейцарец.

А стучал он в дверь скобяной лавки, дабы привлечь внимание наивного Тусмана и вступить с ним в беседу. У незнакомца был странный жуткий взгляд, «сверкающий, словно из глубокой ночной тьмы». Одет он был в тёмный плащ и берет, согласно моде конца 16-го века. Он предложил Тусману посетить «новое питейное заведение на Александерплатц», и тот, словно зачарованный, послушно последовал за волшебником.

А в питейном заведении Тусмана ожидал ещё один сюрприз: за столиком сидел единственный гость, а перед ним – большой стакан рейнского, второй, стало быть, таинственный незнакомец, одетый тоже старомодно – приблизительно так, как одевались в 1720 году. И тоже волшебник! Судя по всему, гофмановский Берлин пользовался популярностью у сверхъестественных сил!

Представим второго волшебника:

Липпольд, чеканщик монет курфюрста Бранденбургского Иоахима II , обвинён завистниками в подлом мошенничестве в 1572 году. Казнён (сожжён) во время правления курфюрста Иоганна Георга на Новом рынке, специальном месте для казни, находившемся рядом, почти у самой церкви святой Марии, национальность – еврей, что нетрудно определить по длинной его бороде, свидетельствующей о том, что он остался «верным закону и старым обычаям».

Липпольд и в самом деле личность реально существовавшая. Монетный чеканщик действительно был обвинён в колдовстве и сожжён на том самом месте, где ещё до Второй мировой войны на месте бывшего Нового рынка возвышался памятник выдающемуся деятелю Реформации, герою великой религиозной революции Мартину Лютеру. (Ныне памятник находится в сквере у Мариенкирхе, рядом с бывшим Новым рынком).

Очевидно, что в новелле Гофмана в теме «национальность» соблюдается уже прочно сложившаяся литературная традиция: швейцарец – добрый волшебник (суров, но справедлив), однако еврей – волшебник злой: «Говорят, что он второй Агасфер… дьявол спас его от смерти, получив за это его бессмертную душу».

Между тем, волшебник Леонгард, потчуя Тусмана «самым что ни на есть старым французским вином», произнёс ностальгический монолог о добрых старых временах: «Да, нынче уже не те времена, и чудеса в Старой башне, свидетелем которых вы были сегодня; наследие той поры.… В ту пору в Ратуше часто справлялись весёлые свадьбы… А те свадьбы не чета нынешним. Да, тогда счастливые невесты частенько выглядывали из окон, и нельзя не назвать приятным фантомом воздушное видение, которое из далекого прошлого вещает о том, чему суждено свершиться в наши дни. Вообще должен сказать, что в ту пору наш Берлин был куда веселей и оживленней, а теперь всё делается по одному образцу, и среди такой скуки люди находят удовольствие даже в том, что скучают. Тогда задавались пиры, такие пиры, что теперь и не снятся».

Еврей Липпольд, однако, не разделяет ностальгического восторга ювелира и прерывает его речь замечанием: «Смотрите, не забудьте самые пышные празднества, которыми радовали берлинцев в те лучшие времена, что вы так превозносите. Тогда на площади Нового рынка дымились костры, и лилась кровь ни в чём неповинных жертв, которые под ужаснейшей пыткой признавались во всём, что только могли изобрести глупость и изуверство».

Но наш герой Тусман, которого мы сегодня могли бы назвать интеллигентом в традиционном русском понимании, несмотря на его принадлежность к чиновничьей иерархии (пожалуй, это чисто немецкое явление: чиновник-книголюб) человеком, исповедующем гуманность, верящим в то, что позорные страницы немецкой истории не повторятся, пытается примирить спорщиков: «Вы, милостивый государь, вероятно, подразумеваете, постыдные процессы ведьм и колдунов, которые бывали в старину… Да, это, конечно, большое зло, но наш просвещённый век положил этому конец». Отметим, что оптимистическая речь Тусмана была произнесена спустя всего лишь двадцать лет после запрещения процессов ведьм, колдунов и пр. в Европе: последней отменила их Познань в 1793 году. Поистине шекспировская галерея образов открылась благосклонному читателю в ночь на осеннее равноденствие в новом питейном заведении на Александерплатц.

Тусман, миролюбивый, робкий даже человек, непривыкший к алкогольным напиткам и потому быстро опьяневший, долго не замечал, что находится в сомнительном обществе, куда он попал вовсе не случайно, а по заранее задуманному плану доброго волшебника, осудившего его в эту ночь на испытания из-за намерения жениться на девице Альбертине Фосвинкель.

Волшебник, впрочем, предупредил его: «Берегитесь, берегитесь, Тусман, вы сейчас имеете дело с мудрёными людьми…»

После чего вместо золотых дел мастера на господина Тусмана глянула, скаля зубы, мерзкая лисья морда! И Тусман убежал из заведения под громкий хохот таинственных незнакомцев.

О том, что довелось ещё пережить, Тусман пытался рассказать наутро Фосвинкелю, но школьный друг не поверил фантасмагории и заключил, что из-за крепкого вина Тусман уснул, и его посетили сонные мечтания. Мог ли поверить прогрессивный горожанин в то, что его дочь в подвенечном платье в ярко освещённом зале Ратуши под звуки военного оркестра танцевала с молодым человеком неприличный (!) вальс, что некто оторвал Тусману ноги, а потом вернул ему их обратно, что Тусман повстречал своего двойника, а будочник превратился в Леонгарда. Тусман умолял волшебника избавить его от кошмаров, но при этом не смог удержаться от морализаторства и социальной критики о вальсе – безнравственном, непристойном танце.

Герой новеллы выразил бытовавшее в светских салонах и клубах мнение о новом бальном танце. Более того, даже пламенный Вертер у Гёте находил вальс слишком интимным танцем. А госпожа Жанлис с возмущением писала: «Молодая особа, легко одетая, бросается в руки молодого человека, который её прижимает к своей груди!» Вероятно, Леонгард хорошо относился к вальсу. И поэтому Тусман обречён танцевать ужасный вальс. Он волчком завертелся на месте и, подхваченный некоей силой, начал вальсировать по Шпандауэрштрассе, обнимая метлу. А вокруг него танцевало несметное количество тусманов с мётлами. На рассвете он обнаружил себя верхом на лошади великого курфюрста, прижатым головой к его медной груди.

Упоминаемая Гофманом лошадь курфюрста – конная статуя курфюрста Фридриха, названного Великим в честь победы над шведами в 1675 году, работы Андреаса Шлютера. При Гофмане статуя находилась (с 1703 года) на Курфюрстенбрюке, ныне Ратушный мост. Сейчас она находится во дворе замка Шарлоттенбург.

Тиргартен. Во времена Гофмана – самый большой внутригородской парк. В середине 16-го века он простирался вплоть до того места, где сейчас находится Домский собор. Здесь располагались охотничьи угодья бранденбургских курфюрстов, которые в 18-м веке были превращены в парк для городских жителей. При Гофмане это был пейзажный парк (настоящим произведением искусства он станет позже, в 1830-х годах, когда Петер Ленне превратит его в образец садово-паркового искусства).

Во времена Гофмана в парке можно было удобно расположиться в уединённом уголке или в ресторане, каковым, например, был «Придворный охотник».

Молодой художник Эдмунд Лезен любил Тиргартен и нередко писал там с натуры пейзажи. Однажды к нему подошел золотых дел мастер Леонгард и залюбовался пейзажем на его полотне. Завязалась беседа о живописи и её назначении. Леонгард оказался большим знатоком искусства и выказал много вкуса по части рисунка и композиции и даже замысла картины. Выяснилось, что волшебник знает Эдмунда с детства. И Эдмунд вспомнил волшебника, а также слухи, которые о нём распространялись.

Быть может, он сам Агасфер? Леонгард уклончиво ответил: «А почему не Гаммельнский крысолов, не Старик Везде-Нигде или Петерменхен – дух домашнего очага?» Оказалось, что ювелир когда-то предсказал Эдмунду будущее либо великого художника, либо великого глупца. Леонгард считал, что Эдмунд в своём творчестве склонен к излишней модной эксцентричности. Он ещё, кроме того, полагал, что ранняя женитьба может помешать его искусству.

Ювелиру было известно, что Эдмунд ещё в прошлом году на выставке влюбился в Альбертину Фосвинкель. Девушка задержалась тогда перед одним из его полотен и превозносила его творца. Вскоре Эдмунд увидел Альбертину со своим отцом в Тиргартене, в «Придворном охотнике». Беседуя с Леонгардом в Тиргартене, Лезен узнал от него о существовании соперника Тусмана – и попросил своего покровителя-волшебника «убрать» его с дороги.

Эта просьба и послужила причиной невероятных злоключений правителя канцелярии.

Художник Лезен затем был приглашён в дом Фосвинкеля создавать портреты хозяина и его дочери. Во время одного из таких сеансов живописи Тусман застал свою невесту в объятиях художника. Этот художник разукрасил несмываемой зеленой краской всё лицо Тусмана.

С зелёным лицом, затравленного, измученного мы застаем Тусмана в уединенном уголке Тиргартена под высоким деревом. И чем темнее становилось в глуши парка, тем сильнее наш чиновник сознавал поразившую его беду. Ему вдруг пришла в голову пагубная мысль прыгнуть в лягушачий зелёный пруд и утопить себя вместе со своими любимыми книгами «Политическое обхождение», «Придворный и государственный справочник», а также гуфландское «Искусство продления жизни». Однако волшебник Леонгард не дал ему погибнуть. Более того, ослепительно белым платком он стёр зелень с его лица.

Чем же завершилась фантастическая берлинская история? Вспомним – в самом начале новеллы – многообещающий показ невесты в башне Ратуши и соответственно нас, читателей, нетерпеливо ожидающих свадьбы.

Свадьбы не будет!

Добрый волшебник Леонгард устраивает «выбор невесты», аналогичный шекспировскому в «Венецианском купце». Но, в отличие от Шекспира, Гофман оставляет невесту без жениха. Вернее, женихом Лезен стал. Он великолепно справился с задачей выбора невесты, сумел угадать нужный, из слоновой кости ларчик с надписью: «Избрав меня, осуществишь свои блаженные мечты». В ларчике художник нашел миниатюру с портретом Альбертины, а также стишок: «Ты обрёл бесценный клад, отыскав любимой взгляд. Прошлых дней былой уклад не воротится назад. Поцелуи возместят снов бесплодных длинный ряд».

После чего совершилось, наконец, столь богатое приключениями сватовство.

Однако затем произошло невообразимое: добрый волшебник Леонгард не допустил женитьбы, и отправил художника на родину искусств – в Рим, где он, как мы полагаем, здравствует вечным женихом и поныне.

Почему же так сурова новелла, не устроившая свадьбы невесты и жениха? Что касается жениха, то мы о нем ничего не знаем, и возможно, он и в самом деле счастлив в своем служении искусству, как это случается с подлинными художниками. Тем более, что в новелле сделан намёк: у Эдмунда Лезена был прототип – известный художник Вильгельм Хензель, широко выставлявшийся в Берлине в 10-х годах.

Но невеста была покинута. Вполне возможно, что девушка пострадала из-за своей заурядности, на которую она, кстати, имела право. Однако эпоха романтизма (и романтической литературы в особенности!) не терпит заурядности в своих героинях. По мнению Гофмана, свет в те годы уже допускал оригинальность женского характера не только для парижанок (вспомним бальзаковских женщин), но и для жительниц Берлина. Перечислением необходимого филистерского набора для берлинской невесты писатель уничтожил свою героиню как личность. Всякому известно, подчёркивает Гофман, что Альберлина Фосвинкель одевается. по последней моде, как это свойственно берлинским барышням, обучается музыке у господина Лауска, подобно прима-балерине проделывает грациознейшие пируэты. Она отправила на художественную выставку искусно вышитый тюльпан, окружённый незабудками и фиалками, иногда, особенно за чайным столом, проявляет склонность к чувствительности. Всякому также известно, что она аккуратно переписывает красивым бисерным почерком стихи и изречения в альбом в сафьяновом переплёте. Благодаря милому мещанскому набору, свидетельствовавшему о стандартности героини, юная Альбертина не досталась художнику, так же, как Ольга Ларина в «Евгении Онегине» – поэту. Вспомним, что и пушкинские интеллектуальные барышни записывали в альбом:

Конечно, вы не раз видали

Уездной барышни альбом,

Что все подружки измарали

С конца, сначала и кругом <…>

Тут непременно вы найдете

Два сердца, факел и цветки;

Тут верно клятвы вы прочтете

В любви до гробовой доски,

Какой-нибудь пиит армейский

Тут подмахнул стишок злодейский,

В такой альбом, мои друзья,

Признаться, рад писать и я …

А в пушкинском «Романе в письмах» мы находим «поправку», свидетельствующие о высоком уровне владелиц альбомов. Героиня (Лиза) рассуждает об уездных барышнях: «Здесь получают журналы, принимают живое участие в их перебранке, попеременно верят обеим сторонам, сердятся за любимого писателя, если он раскритикован. Теперь я понимаю, за что В(яземский) и П(ушкин) так любят уездных барышень. Они их истинная публика». Барышни, оказывается, истинные читателя Вяземского и Пушкина. Согласись, благосклонный читатель, что берлинская невеста Гофмана уступает многим другим современницам, барышням-героиням. Ибо героини Пушкина, Бальзака, Джейн Остен, да и самого Гофмана в других его произведениях («Песочный человек») уже приобщены к высшим проявлениям европейской культуры, обладают собственной «женской библиотекой» и, если чувствительны, то не только за чайным столом.

Впрочем, в конце новеллы Гофман почти утешил любезных читателей и заверил их в том, что Альбертина не засидится в девицах, поскольку богата и хороша собой. Вместо художника появился чиновник, и всё повторилось как бы по закону вечного возвращения: они прогуливаются в том же Тиргартене. Автор сообщает: «Кроме того, идёт слух, будто докладчик по судебным делам Глоскин, видный молодой человек с осиной талией, стянутой в рюмочку, в двойном жилете и в галстуке, повязанном на английский манер, часто провожает в Тиргартен Альбертину Фосвинкель».

 

Вместо заключения

«Сегодняшний бюргерский день, конечно, имеет действие над Гофманом, повсюду сквозит очень тонкая романтическая усмешка, исподволь заставляющая нас изменить иерархию описанных вещей», – писал мой бывший преподаватель. Н.Я. Берковский, автор книги «Немецкий романтизм». Наш профессор, романтический литературовед, как его называли, уникальный исследователь немецкого романтизма, считал Гофмана одним из первых писателей-урбанистов. Он говорил нам, что искусство у Гофмана существует не только в искусствах, оно присутствует во всём: в городских пейзажах, в мельчайших деталях городского быта и даже в некоторых лишенных индивидуальности берлинских барышнях, короче – во всём современном Гофману жизнеустройстве прусской столицы. Речь персонажей, стиль, мода, способ движения и передвижения, а также странные зеркала, не отражающие НЕКОТОРЫЕ лица, и таинственные окна в заброшенном пустом доме в центре Берлина на Унтер ден Линден (в новелле «Пустой дом» Гофман указывает точное расположение покинутого дома на главной улице города. Двухэтажный особняк, для меня такой же таинственный, вызывающий почему-то и сейчас неясную тревогу, стоит и поныне там!) – это берлинская гофманиана. Таким образом, Гофман оказался предшественником всех, кого можно бы именовать великими урбанистами: и Николая Гоголя, и Виктора Гюго, и Чарльза Диккенса, и Эдгара По, и Шарля Бодлера. И конечно же Оноре де Бальзака, назвавшего Эрнста Теодора Амадея Гофмана «conteur berlinois» – берлинским рассказчиком.

Я попыталась следовать заветам строгих романтиков, справедливо полагавших, что филология – любовь к подробностям, к союзу точнейшего расчета и мистики, союзу конечного с бесконечным, а также заветам любимого преподавателя Наума Яковлевича Берковского, которому и посвящаю этот берлинский текст о Гофмане.

[1] Наум Яковлевич Берковский (1901-1972) – литературовед, литературный и театральный критик, автор книг «Немецкий романтизм», «О мировом значении русской литературы», «О русской литературе», «Литература и театр» и многих других трудов.

[2] Гофман в питейном заведении. Рисунок Гофмана.

[3] В «Постановлении ЦК ВКП (б) о журналах «Звезда» и «Ленинград» от 14 августа 1946 г.» и в речи Жданова были в частности такие слова о Зощенко: «Пусть он перестраивается, а если не хочет перестаиваться – пусть убирается из советской литературы ко всем чертям».

[4] Портрет Адельберта фон Шамиссо. Гравюра Куглера по рисунку Гофмана.

[5] Перевод Н. Снежинской.

[6] Перевод И. Татариновой. Здесь и далее цитаты из новеллы «Выбор невесты» даны в переводе И.Татариновой.

 

Мина Полянская, Германия

ОСТАВЬТЕ ОТВЕТ

Оставьте свой комментарий
Введите пожалуйста свое имя